Внес меня Лик во двор и сразу к дому направился, прямо мимо пса нашего злющего, который от лая надрывался, и не поглядел даже в его сторону, не иначе как крепко слово мое его прижгло.
Матушка на лавке с Басюткой играла, подскочила, побледнела вся, ребенка на пол быстро усадила и ко мне бросилась.
— Доченька, доченька, что с тобой?
— С обрыва упала, — ответил Лик.
Дядя тут из-за занавески вышел.
— Как упала? Сильно ушиблась-то?
— Кожу содрала на ногах и спине.
— Ничего не сломала?
— Не похоже.
Лик положил меня на лавку и отступил. Матушка на колени рядом встала, давай меня осматривать.
— Что ты, девка непутевая, с обрыва сигаешь? — обратился ко мне Агнат.
— А я, дядюшка, подумала, авось у речного царя женихи поблагороднее моего водятся. А то он мне за неделю уже замену нашел. — Сказала и сама рассмеялась, только смех горьким получился. Матушка рядом ахнула только, а дядька грозно так замолчал.
— Пойдем что ли на улицу, потолкуем? — обратился Агнат к Лику. Лик кивнул в ответ и оба вышли.
— Как же так, Мирушка, как же так? — шептала матушка, а у самой слезы на глаза навернулись. Я молча к стене голову отвернула и глаза закрыла.
Поранилась я не слишком сильно, больше кожу ободрала, а кости все целы остались. Матушка меня всю мазью лечебной намазала да на лавке лежать оставила, а сама принялась какие-то травы заваривать, не иначе для меня старается. Напоит своим отваром, чтобы всю ночь спала и с обрыва больше кидаться не вздумала.
Дядька Агнат вернулся, покряхтывая. Прошел зачем-то к бадье с водой, налил себе целый ковш и выпил. Руку поднял, а кожа на костяшках в кровь содрана.
— Подрался, Агнат? — тихо спросила его матушка.
— Да не было драки, так поучил уму-разуму немного, а он и не сопротивлялся. — Я сдержала горестный вздох, слезы подступили к глазам. — Отправил его со двора, велел, чтобы больше ноги его здесь не было.
— Да неужто все так и было, неужто на кого другого нашу Мирушку променял?
Дядька только покряхтел еще, ковш зачем то в руках покрутил, потом на бадью поставил.
— Я, Юляша, у него не допытывался. Сказал он только, что больно ему та другая приглянулась, все говорил, что я, как мужик, его понять должен и Мире объяснить, чтобы зла на него не держала, что обидеть не хотел и больно сделать тоже, что сам к ней с разговором идти собирался, только все смелости набирался…
Я слушала все это и хотелось вцепиться зубами в ладонь да сжать их посильнее, чтобы ту другую боль заглушить. Надо же, с разговором собирался! Так собирался, что только до сеновала дойти успел. Об этом-то он дядьке вряд ли рассказал. Страдалец кобелинистый! Котяра облезлый! И я дура дурой! Смотри, как обрадовалась, что меня из всех выделил, ходила нос к небу задравши, вот мне на тот нос и прилетело. Чтобы еще раз я на пригожего парня взглянула, да ни в жизнь! Беды одни девкам от той красоты. Не знают такие красавцы отказов и чувства чужие беречь не умеют, только ноги о душу твою вытирать способны, пятнать ее своей грязью да оставлять в сердце черные дыры!
— Полно уж, — шепнула мать, — понятно все, нечего дальше рассказывать. Приглянулась ему чужая интересная, вот он и переметнулся на другую сторону. Оно и к лучшему. Ни к чему нашей Мире такой жених!
Дядька только промычал что-то в ответ, а матушка уж ко мне подошла и кружку глиняную протянула.
— Выпей доченька, успокоишься, сердцу полегчает немного.
Я пререкаться не стала, выпила осторожно горячий отвар маленькими глотками, потом свернулась снова в клубочек на лавочке, а дальше надолго улетела в темный омут без сновидений.
На другой день уж смогла я с лавки подняться, раны мои корочкой покрылись, синяки побаливали несильно, можно было и за работу приниматься.
— Ты дочь, посиди сегодня возле раненого нашего, не ровен час очнется скоро.
— Посижу, мама. — Согласилась я, прекрасно понимая, почему мать о том попросила. Раненому нашему уже столько ухода не требовалось, он очень уверенно на поправку пошел, незачем было возле постели его дежурить, да вот только слухи по деревне быстро расползутся. Видели небось вчера мой бег к оврагу да Лика в штанах одних заприметили. Скоро разговоры, что пожар начнут от одного дома к другому расползаться, а значит не дадут мне покоя. Мужику то что, он ведь бросил не его, а у меня завистниц достаточно уж набралось. Не любили меня девки ни за язык острый, ни за внешность пригожую, хотя я ничьих парней никогда не крала. Зато ходила гордая да счастливая, как только с Ликом на свиданья бегать начала, а вот этого они мне точно не простят. Стоит лишь нос за ворота показать, как начнут змеюки кусаться.
Села я на лавке, платье натянула и волосы косынкой повязала. Подошла к кувшину с отваром, что матушка оставила. Она уж сама во двор отправилась и Басютку прихватила, а дядька в лес подался, дров заготовить для печи. Обхватила тяжелый кувшин руками, заглянула внутрь — много ли отвара, да только на поверхности его вдруг принялись круги расходиться, а перед глазами моими все пеленой затянуло. Руки задрожали, пришлось сосуд обратно на стол поставить. Обхватила плечи руками, голову опустила, да сама себе шепчу между всхлипами:
— Полно убиваться, глупая. Замуж пошла бы, хуже было бы. Ходила б потом из чужих постелей его вытаскивала и с сеновалов прогоняла, пока сама к омуту не пошла топиться с горя. А так участь злая миновала, радоваться нужно.
Постояла так, пошептала, точно молитву, слезы вытерла, кувшин покрепче ладонями зажала и пошла в клеть другого больного выхаживать.
Сидела я, сидела возле него, солнце уж на другую сторону пошло, а воин все не просыпался. Рассмотрела его вволю: опухоль с лица спала, черты резче проявились, лоб у него широкий оказался, а нос прямой с горбинкой, а посредине подбородка ямочка. Волосы, когда отмыли, не просто темно-каштановыми оказались, а с рыжиной. Руки сильные с мозолями, а пальцы узловатые немного. Зато мышцы какие под кожей проступали, я своей ладонью накрыть не могла. Я пока рядом сидела на его руках все старые шрамы пересчитала, а потом принялась новые рассматривать. Язвочки странные затянулись, превратились в розовые бугорки, провела по одному такому пальцем, а раненый вдруг вздрогнул и я вместе с ним. Замерла, не дышу, жду, когда глаза откроет, а он часто задышал, а потом вдруг снова успокоился. Я поближе подсела, на кровать перебралась, покрывало немножко вниз приспустила и еще до одного шрама докоснулась. Воин снова вздрогнул и опять часто задышал, но глаза открывать не спешил. Я уже руку вновь протянула, как дверь клети отворилась и матушка вошла.
— Что, дочь, очнулся?
— Нет. Мама, посмотри, если вот так пальцем до шрама докоснуться, то он вздрагивает. Может разбудим его?
— Не стоит, Мира, пусть сам проснется. А ты пока ступай к старухе Гленне, отнеси пчелиный подмор, я ей вчера распар приготовила, опять жалуется, что ноги болят, ходить не может.
— Так недалеко от дома Лика живет, — опустила я голову.
— Всю жизнь прятаться не будешь, дочь.
Я только ниже голову опустила.
— Неужто я такую трусиху вырастила, которая, ничего дурного не сотворив, боится людям на глаза показаться? Достаточно уж ты тут пряталась, пора и в себя приходить, дальше жить и другим парням улыбаться назло этому безмозглому.
Вот завсегда так матушка — в душе жалела, а на словах подзатыльник давала. И не поплачешь у нее на коленях особо, а то еще наслушаешься про то, какую слезливую девчонку она воспитала, что аж стыдно делается. Пришлось со стула подниматься и из надежной клети выходить. Взяла я туесок с подмором и отправилась к старухе. Недалеко уж до ее дома было, когда то, чего боялась, и приключилось со мной. Не на Лика я нарвалась, нет, хуже намного — мне Рося навстречу попалась и не одна, а с подружками своими. Расцвела вся, меня увидев, прямо едва не запахла на всю улицу, рот до ушей растянулся, глазки заблестели, ну прямо молодца пригожего встретила.