— Зиусхан… — Это Ибрагим. Он словно возник из дождя и ветра.
— Людей отправил?
— Осталась небольшая группа, — выждав, пока станет тише, докладывает адъютант. — Пятеро, самые надежные. Маршрут им известен.
— Отправь и их. Посади у телефона дежурного. Пусть на все дает один ответ: полковник спит, приказал не будить. Проверь, не оставил ли я чего в столе, возьми все деньги и спускайся сюда. Своего коня оставь в конюшне. Так донесешь.
— Есть!
— Погоди… Забери Астру. А впрочем, не нужно. Иди.
Улагай снова остается на берегу один. Ливень внезапно прекращается, становится тихо и тепло. Полковник срывает с головы намокшую фуражку и с силой швыряет ее в море. Она шлепается плашмя и через несколько секунд идет ко дну. Тишина. И вдруг в нее врывается какой-то звук. Он неясен и уже потому тревожен. Улагай прислушивается — сзади что-то шаркнуло. Выхватив револьвер, резко оборачивается. Никого.
Снова шорох. И снова тишина.
Улагай готов открыть огонь.
В этот момент совсем рядом раздается спокойный голос:
— Неосторожно, мой дорогой полковник.
Улагай вздрагивает. Энвер прав. В подполье он это учтет. Напряжение спадает, он снова собран и непроницаем. Однако всякая пауза должна иметь свои пределы.
— Дорогой Энвер, разве не интересно испытать судьбу?
— Орел или решка, — в тон добавляет Энвер, они говорят по-русски. — Где тебя высадить?
— Где угодно, только не в родном ауле. Уж там-то меня определенно ждут.
Шуршит галька — по тропинке спускается Ибрагим, навьюченный до предела.
— Что там?
— Все в порядке.
Энвер поднимает над головой электрический фонарик — в море улетает условный сигнал.
Улагай вглядывается в мрак, пытаясь разглядеть ответ. Энвер спокойно прохаживается. Галька шуршит под его ногами. С моря доносится короткий свист. Энвер снова включает и сразу же гасит фонарик.
Люди молчат, только Астра бьет по песку копытом.
Через несколько минут неподалеку от них закачалась на волне шлюпка. Шлепая по воде, Ибрагим швыряет в нее узлы и чемоданы, протягивает руку Улагаю, потом Энверу. Стоя в воде, выжидающе поглядывает на полковника.
— Ты чего ждешь? — удивляется Улагай. — Живо в лодку! Астру держи на поводу. Тяни, болван, не понимаешь? Лезь в лодку и тяни за собой коня, пусть плывет за нами…
Ибрагим нерешительно перебрасывает свое тело за борт шлюпки и вдруг разражается нервным смехом. Энвер напряженно следит за лошадью. Послушная поводу, она доверчиво ступает по морскому дну.
Команда Энвера — и весла тихо опускаются в воду. Шлюпка трогается. За ней, задрав голову вверх, плывет Астра. Берег скрывается во мраке. Бьет волна, конь начинает всхрапывать, пытается сорваться с повода. Отчаянно дернув головой, Астра вырывает повод из руки Ибрагима. В ту же секунду раздается тревожное ржание, и лошадь скрывается в пенисто-черной пучине.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Оказывается, не простое это дело — вылечить человека, особенно если он буквально набит железом. Молодой врач, присланный командиром полка, возился с Максимом несколько часов. Он извлек осколок из головы, два или три вытащил из спины, нашел кусочек свинца и пониже поясницы. Сестре милосердия, приехавшей вместе с врачом, помогали старшая дочь Ильяса Мариет и ее подруга, соседка Биба.
— Теперь тебе, Максим, необходим покой, полный покой, — пояснял врач, вытирая пот со своего взмокшего лба. — Через неделю, не раньше, надо будет сменить повязки, мазь оставляем, сестра научит Бибу, как это сделать. Возможны сильные головные боли, поэтому оставляем пилюли, но они помогают слабо, придется терпеть. Главное — не спеши подниматься. Скажи спасибо Ермилу, что не потащил тебя в Новороссийск, такую дорогу ты бы не выдержал.
Врач уехал, Максим пытался выполнять все его предписания. Но покой не шел: ни ночью, ни днем он не мог сомкнуть глаз. Чтобы не стонать, лежал, стиснув зубы. И тогда Ильяс, посоветовавшись с председателем ревкома Нухом, пригласил фельдшера Схатбия. Поглядев на раненого, тот только прищелкнул языком и ушел. А вскоре возвратился в сопровождении престарелого хаджи Сулеймана и Меджида-костоправа. Поглядев, на пациента, хаджи тоже прищелкнул языком. Щелканье это могло иметь только один смысл: «Перед волей аллаха смертный бессилен». И хаджи, закатив глаза под чалму, стал взывать к его милости.
Меджид вел себя иначе. Задав Ильясу несколько вопросов, он задумался. Хаджи и фельдшер тем временем направились к дверям: в такие минуты костоправу лучше не мешать. Вскоре вслед за ними вышел и Меджид. Впрочем, он скоро вернулся обратно с плетеной корзинкой, в которой побрякивали склянки.
— Кто перебинтовывал русского? — обратился он к Ильясу.
Биба, стоявшая вместе с Мариет у дверей, ответила, что делала все так, как велела приезжая женщина.
— Хорошо сделала, — объявил костоправ. — Будешь помогать мне.
С помощью девушек Меджид промыл раны Максима настойкой собственного изготовления, деревянной лопаточкой достал из фарфорового пузырька коричневую мазь, тоже собственного изготовления, и полностью залепил ею раны.
— Ну-ка забинтуй, — попросил костоправ Бибу. — У тебя хорошо получается, девушка, быть тебе лекарем, умница.
Раскрасневшаяся от похвалы Биба старательно перевязала Максима. Костоправ пошарил в корзинке, достал пузырек и, поднеся его к носу Максима, открыл. По комнате разнесся острый запах эфира. Максим невольно сделал глубокий вдох.
— Завтра опять приду, — объявил Меджид, направляясь к выходу. Но уходить не торопился, присел на топчан у стены. — Послушай, Биба, он сейчас уснет, и пусть его никто не будит. А когда проснется, покорми его, потом рассказывай сказки. Ты знаешь сказки? — Меджид поднял глаза на девушку.
— Знаю, — чуть слышно пролепетала Биба. — Какие рассказывать?
— Любые, какие хочешь, он все равно ничего не поймет. Говори спокойно, и он опять заснет… — С этими словами Меджид, важно всех оглядев, удалился.
— Смотри, — прошептала Биба, подталкивая Мариет, — засыпает…
Вот так и пошло, как говорил Меджид. И с каждым днем Максиму становилось все лучше и лучше.
Однажды Ильяс услышал во дворе знакомый голос — это прибыл Ермил, тот самый ездовой, который когда-то доставил их в аул.
— Командир полка приказал пригнать тебе двух жеребцов: ноги у них засеклись. Да это ничего, едреный лапоть, у тебя они отойдут.
Сгрузив корзины с продуктами и передав Ильясу деньги для него и Максима, — оказывается, поскольку они не попали в госпиталь, их все прошедшее время числили на довольствии в полку, — Ермил достал из-под сиденья аккуратненький, перевязанный бечевкой сверток.
— Начальство наше Максиму трахеи прислало. Выздоровеет, сказал комиссар, а на свет божий показаться не в чем, все казенное мундирование народной кровью залито. Вот, говорит, пусть и носит эти трахеи.
В пакете оказались желтоватые английские шоферские галифе с черными хромовыми нашлепками, английский же френч цвета хаки с четырьмя огромными накладными карманами и густо пахнущие дегтем обычные яловые сапоги.
— Енеральские трахеи, едреный лапоть, — восхищался Ермил. Увидев, что лицо Максима прояснилось, добавил — Я б за-ради такой муниции из гроба выскочил! А теперь — до свиданьица, ехать надо.
— Нехорошо, — возмутился Ильяс. — Без обеда по отпущу!
— Отпустишь, едреный лапоть, — невесело улыбнулся Ермил. — Завтра утром нас, обозников, по ешелонам грузить начнут. Конники уже тронулись.
— Куда?
— А зверь его знает! Ординарец Семена Михайлыча сказывал, будто на польский фронт.
Вскоре Максим стал подниматься. Но ходить не мог — сразу же начиналось головокружение, к горлу подступала тошнота. Врач был прав: покой и только покой! И конечно, время. А тянулось оно так медленно, что казалось, будто тоже ранено и едва волочит ноги. А иногда и вовсе останавливалось — это когда Биба рассказывала сказки. Поразительно: вслушиваясь в ее медленную, плавную речь, Максим словно бы начинал понимать чужой язык. Когда Биба останавливалась, он произносил некоторые адыгейские слова, правда, довольно смешно, но правильно объяснял их смысл по-русски.