— Говори помедленнее, — попросил он однажды Бибу, — и я пойму.
Все чаще заглядывал к Максиму председатель ревкома Нух — рад был, что в ауле появился еще один коммунист, дивился его умению в любом деле до самой сердцевины докапываться. Вот и сегодня пришел, да, что называется, в неурочный час — впервые Максим сам уснул среди белого дня.
— Хотел посоветоваться насчет передела земли, — сокрушенно проговорил Нух, усаживаясь напротив Ильяса под кроной густого стройного ореха. Говоря это, оглядывал чудесное дерево, посаженное Ильясом в честь рождения первой дочери, Мариет, примерно тринадцать лет назад. Ну и смеялись тогда над ним: да где же это видано, чтобы в их ауле орехи росли! А саженец Ильяса креп, зеленел, набирался сил. И вот уже несколько лет Ильяс-угощает всех молодоженов вкусными плодами: хорошая это примета. Не раз собирался Нух попросить у Ильяса отросток, да все стеснялся: ведь и он когда-то вместе со всеми смеялся над ним. «Вот проведем раздел земли, — решил про себя Нух, — тогда и загляну к Ильясу за саженцем». — Прибыло приглашение явиться в Лакшукай на съезд горцев Екатеринодарского отдела. Спросят там, что с землей, а мне и сказать-то нечего — все никак не решу, на кого ее делить.
Ильясу эти сомнения казались в высшей степени странными.
— Как это, на кого? На членов семьи. На кого же еще?
Нуху это известно и без Ильяса. Вздохнув, он пояснил:
— Члены-то в семье разные. Вот у Асланчерия семья — трое тут, один в Конной армии на польском фронте, а сопляк Сафер к Алхасу ушел. Сколько же у него всего душ?
Да, задачка… Если б такое положение у одного Асланчерия, то еще обошлись бы как-нибудь, а то ведь так обстоит дело почти в каждом дворе. Один Врангеля бьет, другой без вести пропал, третий в фильтровочном лагере для пленных деникинцев под Сочи — вот-вот домой вернется. А кое-кто под боком — в лесу, в банде Алхаса. А некоторые и вовсе не знают, где их сыновья, или братья, или мужья. Раздели сегодня землю, а они завтра явятся с польского фронта — и несправедливость получится.
— Перво-наперво объяви в мечети, что начинается передел. Кто у Алхаса — пусть домой идет, иначе не получит ничего — бандитам земля не положена. Кто в Красной Армии — на того нарезать. Остальных не считать, — предложил Ильяс.
— А вдруг явятся? Через месяц, два…
— А ты сделай, как наш командир полка перед атакой — одну часть в бой посылает, а другую в запасе держит — на всякий случай. Оставь эдак десятин сто.
— Дело! — согласился Нух. — Дело! А землю эту мы, как в старину, засеем сообща, будет у ревкома свой хлеб — учителям или кому там, сиротам.
Он поднялся.
— Хорошо, если бы к собранию наши ребята от Алхаса ушли, — произнес Нух и тяжело вздохнул.
— Черт с ними! — взорвался Ильяс. — Пусть на себя пеняют. Сопляки… Их там меньше десятка, стоит ли говорить о них.
Спор не новый. Нух и Максим с тревогой заговорили о засевшей в лесу банде бело-зеленых. Ильяс же полагал, что она рассеется сама собой.
— У этих сопляков-дезертиров — винтовки и гранаты, — повысил голос Нух. — Кроме наших там сотне две- три всякого сброда — несдавшиеся деникинцы, кулачье, грабители, Ерофей со своими головорезами. И кто назвал их бело-зелеными? Никакие они не зеленые, самые настоящие беляки — недавно продотряд разгромили, обоз с хлебом в лес завернули, на ревкомы нападают. Разве секрет, что Измаил и другие наши кулаки связаны с Алхасом? А как мы можем противостоять этой силе? Беспрерывно твержу, что в ауле надо создать свою охрану. А что слышу в ответ? Одни насмешки. Кроме Максима, никто всерьез не задумывается над создавшимся положением. Хватимся, Ильяс, но будет уже поздно. — В голосе Нуха — укор. — Ладно, завтра проведем собрание, там все и решим.
Нух ушел. Тотчас же из-за плетня донеслось:
— Есть новости, сосед? — Это Лю, отец Бибы. — Можно к тебе заглянуть?
Лю удобно устроился под знаменитым орехом. За ним перешли дорогу сидевшие у своей сакли Юсуф и неразлучные Умар и Гучипс. Умар невысок, строен, подвижен, добрые глаза его глядят печально — вдовцу здорово достается: когда не стало жены, младшему было всего лишь три месяца. Толстяк Гучипс тщетно пытается женить друга.
Все чинно усаживаются, и Ильяс начинает излагать свой взгляд на земельную реформу: дели землю на тех, кто есть, ждать нечего, а на всякий случай имей резерв. Белые, бело-зеленые не в счет.
— Позволь! — вскакивает Юсуф. — Выходит, если мой сын сейчас у Алхаса, я на него ничего не получу? Разве это справедливо? Вернется и будет жрать, как все. Черт побери, да он и сейчас все из дому тащит.
— М-да, — вмешался в спор Лю, — тут что-то не так. Белые, красные, бело-зеленые…
— А как быть с Нурбием? — задумывается Юсуф. — Его старшего, Меджида, расстрелял генерал Покровский, а Сафера мобилизовал Султан-Гирей.
— А ты, Юсуф, полагаешь, — с трудом сдерживая раздражение, замечает Умар, — что мы будем выделять землю своим врагам?
— Какой же тебе Сафер враг? Опомнись, дорогой. Что ты несешь?
— Такой же, как и Султан-Гирей, — подтверждает Умар. — Солдат или генерал — разница маленькая, стреляет солдат, а не генерал.
Из лесу доносится глухой треск выстрелов. Все прислушиваются.
— На обед собирают, — сообщает Юсуф. — Теперь там дисциплинка.
— Это хорошо, — радуется Лю. — Без дисциплины ничего у них не получится, расползутся по бабам.
— А что у них должно получиться? — удивляется Ильяс.
— Что? — Умар желчно кривится. — Они ведь собрались поиграть в солдатики, разве ты не знаешь? Разобьются на две группы и начнут палить друг в друга. Пиф-паф… Ты ведь твердишь: сопляки, соберутся и разойдутся. А мне эти шутки с порохом уже надоели. Думаешь, они не наблюдают за нами? Хорошо, если не впутаются, когда мы землю начнем перекраивать.
Ильяс понимает: его приперли к стенке. А в самом деле, что предпримет Алхас, когда они начнут делить землю? Этого он сказать не может — видел Алхаса в последний раз около двадцати лет назад… Но тогда они были совсем другими.
Спор обрывается, люди расходятся, так и не придя ни к какому выводу. Один Лю спокоен: пусть хоть весь аул с ума сойдет, лишь бы это не коснулось его семьи. Надо уметь пройти по болоту, не испачкав сапог, — вот его девиз.
Интересы аульчан, разумеется, не ограничиваются этими спорами. Адыгехабль — аул большой, и народ там весьма разношерстный. Если заглянуть в кунацкую Салеха, нам откроется нечто иное. Сюда гости начинают сходиться, когда на аул опускаются сумерки. Калитка не скрипит, пес надежно привязан в глубине двора, за сараем: кто бы ни зашел, не его это собачье дело.
— Завтра собрание, — сообщает Салех, когда все усаживаются и умолкают.
Гостям это известно.
— Будут землю делить…
И это всем известно.
— Лучше бы этого собрания не было, — заканчивает Салех.
Поднимается шум — все говорят сразу. Измаил ударяет кулаком по столу — все смолкают.
— Салех прав! Будем так сидеть, они отберут у нас все.
— Надо посоветоваться со стариками, — предлагает Джанхот.
— Не штановиш на тонкий шук… — скорчив глупую рожу, шепелявит Салех. — И шлепой швинье попадает шолудь…
Все хохочут: Салех точно копирует их мудрого хаджи Сулеймана — от любого вопроса тот отделывается ничего не значащими поговорками.
— Придется сегодня ночью кому-то прогуляться. Решай, Измаил.
…Пролетают сутки. И вот уже люди собираются на площади перед ревкомом. Старики располагаются по старшинству на бревнах. Хаджи Сулейман усаживает рядом с собой раненого красноармейца Ильяса — не стоять же человеку, опирающемуся на палку. Идет степенный разговор о погоде, о Мекке, о коране — невозмутимости стариков могут позавидовать даже рыбы.
Но в толпе, которая все увеличивается с каждой минутой, говорят только о земле. Слева собираются сторонники передела, справа тесной группкой сбились довольные существующим положением.