«Но тогда придется выдать товарищей», — вспоминает Ибрагим. Правда, он уже давно не считает их своими товарищами, но они ему верят, ото его подчиненные. Выдавать он никого не хочет. Пусть лакей, но не предатель. Значит: явиться и молчать? А Аслан тем временем вырежет семью Махмуда?
Он оказывается на улице, где теперь живет Махмуд. Дом четырехэтажный, парадный ход заколочен, во двор ведут литые железные ворота. В глубине чернеет грузовик, расхаживают военные.
«Нет, не случайно сменил квартиру Махмуд, — решает Ибрагим. — Планы Улагая стали известны красным».
Проблуждав до вечера, никого не встретив и ни на что не решившись, возвратился домой. Стал жадно пить чай с молоком — чашка за чашкой.
— Что делать будем? — не выдержал Аслан.
— Завтра на месте будем решать. Попасть к нему без боя невозможно, во дворе много военных. А вступать в бой — верная гибель.
Аслан сникает: Ибрагим зря говорить не станет, это человек, для которого до сего времени невыполнимых заданий не существовало. Возвратиться ни с чем — значит навлечь на себя гнев командующего. Впрочем, он должен понимать — обстановка изменилась.
— Завтра посмотрим вместе, а ночью отправимся домой.
Ибрагима такое решение устраивает. Пусть уходят, это избавит его от необходимости выдавать их.
Явка! Явиться!
Сколько раз в последнее время приходилось Ибрагиму слышать эти слова из уст рядовых бандитов. Теперь они стали понятны и ему. Явиться! Рассчитаться с прошлым, а там — будь что будет.
— Аслан, — пристает один из бандитов. — Последний же вечер…
— Вот жеребец, — отмахивается Аслан, — не до баб, пойми ты. Сцапают.
— Да кому от этого вред будет? — настаивает бандит. — Не пустишь — к Зуле полезу.
Аслан сует ему под нос грязный кулак, а сам ухмыляется: хозяйка, если приглядеться, совсем недурна. Ему уже не раз приходила мысль отправить по срочному делу хозяина, а тем временем… И опасности никакой — женщина ни за что мужу не признается.
Аслан шепчет что-то Ибрагиму.
— Тьфу, — плюется тот. — Что вы за люди? Замужнюю женщину, жену своего товарища!..
— Ну и что, — ре сдается Аслан. — Подумаешь, чистоплюй. Сам-то Бибу в трауре взял. Девку… А с Зулей что сделается?
— Не будет этого! — кричит Ибрагим. — Запрещаю!
— Не будет и не надо, — соглашается Аслан.
Ибрагим уснуть не может. Раньше намерения Аслана в отношении Зули рассмешили бы его, теперь взбудоражили, возмутили. «Надо утром предупредить хозяина, чтоб не отлучался, а помощничков запереть, а то и с хозяином не посчитаются».
Глаза привыкают к темноте. Ибрагим различает разбросанные на сене фигуры. И содрогается, поняв вдруг, что они и он — одно целое. «Что их жалеть? — думает он. — В любой момент на любое преступление готовы. Может, сейчас скрутить? По одному? Или Максима вызвать? Хозяин поможет, он уже давно тяготится связями с бандитами». Страх удерживает его, только страх. А цепь из такого непрочного материала большой нагрузки не выдержит. Нет, вязать — не его забота. Завтра отобьется от них и явится. Прямо к Максиму. Сдаст оружие, попросит перед отправкой в тюрьму разрешения переговорить с Бибой. Простит — Ибрагим на все пойдет. Пусть только простит — тогда самого Улагая в ЧК живьем доставит. Пусть только простит…
Простодушный малый, он даже начинает верить в свое счастье. Что ж, это его последняя надежда. Последний шанс.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Вот уже третью ночь Бибе снится один и тот же сон. Ложится будто она спать, укрывается, но вдруг чья-то невидимая рука срывает одеяло, хватает ее за волосы, толкает в спину. Она летит, пока не ударяется о ствол дерева. Руки цепляются за ветви, она повисает над землей. Откуда-то доносится собачий лай. Он становится все громче, яростнее, огромная свора тощих псов вырывается на полянку. Они скачут, скаля пасти и подвывая, норовя ухватить ее за ноги. Биба пытается поджать колени к животу, но ноги не гнутся — они словно одеревенели, стали чужими. Вдруг ветка обламывается, и Биба летит вниз, на оскаленные клыки. Вся свора налетает на нее, клыки вонзаются в живот. Становится тихо-тихо. И пусто — ни дерева, ни собак, ни ночи. И живот ее уже не живот, а ящик, и из него выползает какое-то ужасное существо — лицо человечье, но с козлиными ушами и рогами, туловище лохматое, четыре ноги… Существо раскрывает рот, словно намереваясь сказать что-то Бибе, — и в этот момент она просыпается. Страшно. Хочется разбудить Сомову, но нет сил пошевелиться. Лежит, тяжело дыша, с ненавистью прислушиваясь к глухим толчкам.
Пять месяцев прошло с того страшного, трагического дня, но ненависть ее не угасла. Поначалу она притаилась, замаскировалась, уползла под личину равнодушия. Но вдруг пробудилась к жизни… Биба сказала себе: до марта не отомстит, тогда жить больше незачем. Что ей, опозоренной и неотомщенной, делать на свете? Пока жив Ибрагим, она и прикоснуться не сможет к своему ребенку. Дитя выродка, бандита, насильника…
Ненависть научила ее хитрости, она старалась скрывать свои чувства. В обществе Фатимет и Мерем даже улыбалась. Странная это была улыбка, какая-то напряженная, вымученная. А глаза горели, в них светилась жажда мести. Чтобы подбодрить себя, шептала мысленно: «Встречу, выпущу в него три пули и засмеюсь: палач наказан!» От этих слов ей действительно становилось чуть легче, даже мысль о ребенке не вызывала припадка бешенства.
Но чем меньше оставалось дней до марта, тем большая тревога охватывала ее. На занятиях в школе задумывалась, часами без дела расхаживала по коридору неподалеку от кабинета начальника, где был телефон: вдруг опять позвонит? Не упустить бы. Ходила по городу медленно, заглядывая в глаза каждому встречному черкесу: вдруг Ибрагим попадется на улице. Пусть схватят его!
Но Ибрагим не звонил и не попадался на глаза. Близился час, когда нужно будет платить по счету, который сама себе предъявила. Умереть неотомщенной — от этой мысли холодело тело.
В последние дни она все больше отходила от друзей, все вечера просиживала дома. Как-то прибежала Мерем— вся в слезах, захлебываясь, рассказала о своем несчастье. Не хватило сил пожалеть хоть для виду.
«Дура! — вдруг раскричалась Биба. — Нашла что требовать от мужа — измены делу, за которое он готов отдать жизнь. Дурак, что не пристрелил тебя заодно с папайей. Видно, что любит».
Мерем слушала, будто удары принимала, съежившись, уставившись в одну точку. Бибе даже стало жаль ее. Вдруг захотелось, обнявшись с ней, поплакать. Прикрикнула на себя: «Отомсти сперва!» И, недовольная этой минутной слабостью, добавила вслух: «Нельзя одновременно быть и белой и красной… Выбирай что-нибудь одно».
Бибе казалось, что Мерем навеки обидится. Но она вдруг сказала: «Какая же ты, Биба, рассудительная. Ну спасибо. Конечно, я дура: вздумала увидеть на небе одновременно и луну, и солнце». Чмокнув Бибу в лоб, уставилась в ее глаза. «Мы ведь все одинаковые — бабы… Пришла к тебе — и легче стало. И ты приходи ко мне, может, и я слова найду… Приходи…»
Не пошла к ней Биба, побоялась. Скажет ей Мерем что-нибудь такое, от чего расплачется, пожалеет себя, изменит отношение к тому комочку, что растет под сердцем, все чаще напоминая о себе. Ледяной комок ненависти, лелеемый ею столь тщательно, растает в слезах, и станет Биба такой, как все, смирится со своей бедой. А она не может смириться, она обязана отомстить. Отомстить или умереть!
Сомова не лезет к ней с нравоучениями, понимает, что все они способны лишь растравить незаживающую рану. Бибу надо понять. Есть же, в конце концов, преступления, которые может смыть только кровь. Настоящий человек своей честью дорожит больше, чем жизнью. Значит, Биба — настоящий человек, и она обязана помочь ей.
— Не забыла револьвер? — осведомляется Биба, когда они выходят «на поиск». Она напоминает об этом каждое утро.
— Взяла, доченька, — успокаивает ее Сомова. — В муфте он.
Биба даже приостанавливается — улавливает в голосе Сомовой какую-то новую нотку. Сейчас она не просто потакает капризу, прихоти девчонки, как это было раньше, а сочувствует. И это согревает. Ледяной комок ненависти в груди становится легче нести.