С дедом Оля подружилась, отдавая ему предпочтение, хотя Серафима Александровна уделяла внучке больше внимания. Картинки раннего детства запомнились девочке на всю жизнь.
…Вот сидят они вдвоем с дедом в светлой просторной комнате за обеденным столом. Оля аккуратно причесана, в накрахмаленном белом фартучке. В руках — карманные часы с цепочкой. Хитро поглядывая на деда, она подносит часы к уху и улыбается: тикают! А он смотрит на нее прищуренными добрыми глазами и кормит с ложечки…
…Кругом белым-бело. Ветви деревьев клонятся к земле под тяжестью снега. Дедушка крепко держит маленькую Олю за руку. Смеясь, она вырывается, бежит вперед и вдруг проваливается в сугроб, зарывшись носом в белое, пушистое, мокрое…
…Бабушка, поставив Олю на подоконник, примеряет ей платьице. Голубое, пышное. Ловко пришивая кружева, вертит ее, любуется, ласково приговаривает:
— Ты у меня голубенькая, ладненькая, красивая. Будешь как куколка…
Серафима Александровна любила наряжать девочку, шила ей платьица с оборочками и кружевами, шапочки с лентами. Да и сама наряжалась как только могла — это была ее слабость. Когда появилась на свет внучка, Серафиме Александровне было всего тридцать шесть лет. Румяная, красивая, она ходила в дорогих платьях, носила яркие шали, которые очень шли к ее черным глазам и темным вьющимся волосам. Спокойная, покладистая, она никогда не раздражалась, к мужу относилась с уважением и заботой. Если он вдруг пропадал и не являлся домой, терпеливо ждала его возвращения.
— У него запо-ой, — нараспев объясняла, когда о нем спрашивали.
Домой дед Павел возвращался грязный, виноватый и несчастный. Она не требовала от него объяснений, не ругала, не упрекала, а заботливо обмывала, кормила и лечила, делая разные припарки. И никогда не было между ними разлада или ссоры.
Однажды летом в Холуницы пришли цыгане, раскинули табор. Разодетые в цветные платки, в длинных юбках, в сверкающих монистах плясали цыганки, собирали деньги. Трехлетняя Оля смело пошла к цыганам и заявила:
— А я тоже хочу плясать!
Они подхватили девочку, и Оля закружилась вместе с ними под свист и веселые крики. Нарядную, улыбающуюся, ее передавали из рук в руки словно красивую куклу.
К большому огорчению девочки прибежала бабушка и унесла ее домой. А на следующее утро вдруг обнаружилось, что Оля исчезла. Не было и цыган, которые с рассветом ушли в неизвестном направлении. Предполагали, что кто-то из цыган выкрал девочку через окно.
Дед Павел Антонович с горя запил и от такого удара даже слег. Серафима Александровна металась в поисках пропавшей внучки, но никаких следов цыган найти не удавалось. О случившемся сообщили отцу в Вятку, и он сразу же приехал со своим другом Хаустовым, с которым когда-то учился на одном курсе. Хаустов, типичный цыган, смуглый, черноглазый, порывистый, сверкнув белозубой улыбкой, пообещал:
— Ждите и не тревожьтесь — скоро привезу!
Он быстро разыскал табор и договорился с цыганами, что те отдадут девочку. Но забрать ее оказалось делом не простым. Олю он нашел в кибитке на руках у молодой женщины. Девочка забавлялась блестящими серьгами и монистами и была вполне довольна своей судьбой, а цыганка, у которой, как выяснилось, недавно умер ребенок, целовала и ласкала ее. Увидев Хаустова, цыганка сразу поняла, зачем он явился, судорожно прижала Олю к себе и, плача, закричала:
— Нет, нет — не отдам! Нет!
Пришлось отнимать девочку силой, потому что никакие уговоры не действовали.
Время от времени в Холуницы приезжала Мария Павловна, иногда вместе с мужем. С радостью отмечала, что Лелька, как называла она дочь, жизнерадостна, весела и слабым здоровьем не страдает. И все же это не вполне удовлетворяло Марию Павловну, которой хотелось, чтобы ее Лелька проявляла к ней больше любви. Каждый раз, встречаясь с дочкой, она с тревогой спрашивала, заглядывая в светлые детские глаза:
— Ты не забыла меня, девочка моя?
— Нет, ты — моя мама! — бойко отвечала Оля. — Только я с тобой не поеду!
— Но отчего же? — огорчалась Мария Павловна.
— Оставь, Маша, — тихо, но твердо подсказывал Николай Ермолаевич.
— Да, да… Это я не подумав.
Свои приезды к дочери Мария Павловна старалась использовать, чтобы воспитывать ее. Николай Ермолаевич относился к этому скептически, тяготился вынужденным бездельем и, несмотря на любовь к ребенку, спешил уехать из Холуниц, чтобы заняться делом.