–Ты мой…защитник? – догадывается Майк, и глазёнки его вспыхивают радостью.
Ага. Если бы я и был защитником, то, в первую очередь, экологии. Видано ли дело? Повадились выводить псов на лужайки. А я хоть и не существую, но мне, знаете ли, неприятно...
Но киваю, чего уж там. В конце концов, я действительно могу защитить этого мальчика. А может быть – даже должен? Я буду думать что должен. Всё равно – я не знаю такой силы, что накажет меня сильнее, чем сейчас.
Майк счастлив. Какая странная штука – жизнь. Существо за его окном делает больше счастья этому мальчику, чем его реальное существование! Нет, я совершенно точно должен его спасти. Избавить от этой нелепости, грубости, глупости и равнодушия.
–Ты не обидишь меня? – Майк передвигается на подоконнике. Против воли он хочет быть ближе ко мне.
Улыбаюсь. Губы у меня ещё человеческие, только бледные. Я всё же мёртв. Но я именно улыбаюсь, а не скалюсь.
–Спасибо! – Майк толкует это по своему, он распрямляется и одеяло падает с его худеньких плеч, и прохватывает тельце его осенний ветер.
Майк ойкает, кутается, смотрит на меня. Я медленно поднимаю руку и жестом подзываю его. Майк морщится, не понимает, списывает на «показалось». Я повторяю свой жест.
Иди сюда, мальчик. Иди, не бойся.
–Идти? – спрашивает Майк. Он не отводит взгляда от моей руки. Белая рука, рука без жизни и без тепла, без холода и без крови.
Киваю, усиленно киваю. Идти, мальчик, идти!
–А…мама? – испуганно спрашивает Майк. – Она не узнает?
Его тревожит то, что тревожит всех смертных: узнают ли…
Не узнают. А если и узнают, так невелика беда. Кто тебя отругает или накажет? Кто может отругать за смерть? За становление тенью?
Но я мотаю головой – нет, мальчик, не узнает.
Майк колеблется. Он семилетний мальчишка, у которого в доме разлад. Что он может против меня? и он сдаётся. Он быстро надевает мягкие тапочки, всё-таки, на улице осень, осторожно смотрит вниз, прикидывая, как бы спрыгнуть, задерживается…
Страшно. Не в высоте дело. Не в ней. но я повторяю свой жест и мальчик аккуратно ставит ногу на выступ у подоконника.
Я с тревогой наблюдаю за тем, как он спускается. Спустился, не сорвался, не забыл и своё одеяло – кутается в него, как щитом закрывается. Стоит, смотрит на меня.
Не пойдёт, мальчик. Ближе! Подойди же ко мне ближе!
Я подзываю его. Сделан шаг? Будет и второй, и третий, и четвёртый.
Перед пятым он чуть не спотыкается. В глазах его блестят слёзы. Он видит вблизи мою кожу. Белую, потресканную, как сухая глина. И видит, как сочатся через разломы её тонкие белые ниточки – белые черви вечности.
–Мама…– шепчет в испуге Майк, поворачивается, чтобы бежать, но поздно.
Он ещё не ступил на мой клочок земли, но я протягиваю руку и хватаю его худенькое плечо. В недолгой борьбе он ещё успевает потерять пушистый тапочек и взвизгнуть, но тщетно.
Победа за мной.
Я всё-таки его спас.
***
Полиция, допросы, собаки, слёзы… тщетно! Я наблюдаю за ними, а Майк наблюдает за мной. Он не может смотреть на родителей – он сразу же начинает плакать и его белая кожа – маска мертвеца трескается, причиняя боль.
–Не смотри, – советую я. теперь и я могу говорить. – Не смотри, а то будет больнее.
Он слушается. Хороший послушный ребёнок.
–За что? – спрашивает Майк тихо. – Ты же мой защитник.
–Я тебя и спас, – я знаю, что лгать надо с самого начала, чтобы потом не пытаться прикрыть правду ложью. – Но что важнее – я спас твоих родителей. Взгляни на них.
Майк пытается сопротивляться, но я разворачиваю его лицом к ним. Теперь я заставляю его смотреть.
Джон обнимает Шерил. Шерил плачет на плече Джона… не из-за него, а с ним.
–Они счастливы, видишь? – я лгу, я вдохновенно лгу, – они снова вместе. Они снова семья. Видишь?
Семь лет – это возраст, когда ложь ещё принимается безо всякого сомнения. Я не говорю важного, позволяя Майку самому додумать так, как это нужно мне.
–Они из-за меня…они из-за меня были, –у Майка дрожит голос. Бедное дитя винит себя в их разладе.
–Да, – я лгу. – Теперь всё наладится.
Майка трясёт от слёз, которые он никогда не сможет полностью выплакать. Рядом с ним родители, которые не видят его. Но ближе, чем они, к нему я – защитник, пожравший его существо.
Впрочем, я ведь и впрямь защитник. Я защитил себя от одиночества. Стоять одному скучно – теперь будет веселее. Нас двое.
–Ненавижу! – плачет Майк. Он кричит, бьётся, но не может и шага отойти от моей огороженной вечностью клетки. – Ненавижу. Себя ненавижу!
Я вздыхаю: во мне нет сочувствия, ест только ехидство перед вечностью. Я всё равно наказан – так почему бы не быть этому наказанию заслуженным? Эй, Владыка, слышишь?