Дед сдавленно фыркнул.
— Я-то был готов поручиться, что тебе в голову первым делом придет то же, что и мне, но нет, ты не оправдал моих ожиданий! Невооруженным взглядом видно, что все это — код!
— Разумеется! Этим и объясняется неуклюжесть фраз.
Дед самодовольно усмехнулся.
— Код довольно простой, но эффективный — еще какой эффективный! Я с ним еще не закончил. — Он постучал по конверту указательным пальцем. — Похоже, речь идет об этом самом доме, и то и дело повторяется предостережение: следует соблюдать осторожность и не переступать порога — иначе последствия окажутся ужасны. Мальчик мой, я десятки раз переступал все до единого пороги этого дома — без всяких для себя последствий. Следовательно, где-то здесь должен существовать порог, до которого я еще не добрался.
Видя, как мой собеседник оживился, я не сдержал улыбки.
— Если дед Леандр повредился в рассудке, вас ждет погоня за химерами, — сказал я.
Сей же миг печально известное дедово раздражение выплеснулось наружу. Одной рукой он сгреб со стола бумаги Леандра, другой — указал нам обоим на дверь. Было ясно, что мы с Фролином разом перестали для него существовать.
Мы встали, извинились и вышли.
В полумгле прихожей Фролин глянул на меня. Он не произнес ни слова, лишь глядел на меня своим жарким взглядом, глаза в глаза, целую минуту, прежде чем повернулся и пошел наверх. Там мы расстались; каждый ушел к себе до утра.
II
Меня всегда занимала ночная активность подсознания: мне всегда казалось, что перед чутким человеком открываются безграничные возможности. Сколько раз случалось мне ложиться спать с какой-нибудь докучной проблемой на уме, а проснувшись, обнаружить, что проблема решена — насколько мне по силам ее решить. Об иных, более изощренных проявлениях ночного мышления мне известно куда меньше. Но я знаю, что лег в ту ночь, задаваясь вопросом, где же я видел прежде экзотические имена из дневника деда Леандра и почему они намертво запечатлелись в памяти, — и знаю, что уснул наконец, так на этот вопрос и не ответив.
Однако ж, проснувшись в темноте несколько часов спустя, я сразу понял, что видел эти слова, эти странные имена собственные в книге Г. Ф. Лавкрафта, которую читал в Мискатоникском университете. С запозданием я осознал, что в дверь стучат и приглушенный голос зовет:
— Это Фролин. Ты не спишь? Можно мне войти?
Я встал, набросил халат, зажег электрическую лампу. Между тем Фролин уже вошел: он слегка вздрагивал всем своим худощавым телом, возможно, от холода, ибо сентябрьский ночной воздух, задувавший в окно, был уже далеко не летним.
— Что такое? — осведомился я.
Он подошел ко мне и положил руку мне на плечо. В глазах его горел странный свет.
— Ты разве не слышишь? — спросил он. — Господи, может, это и впрямь у меня рассудок мутится…
— Нет, погоди! — воскликнул я.
Откуда-то снаружи донесся звук нездешне прекрасной музыки — по всей видимости, флейты.
— Дед радио слушает, — промолвил я. — И что, часто он засиживается так поздно?
При виде выражения его лица я умолк на полуслове.
— Единственное в доме радио принадлежит мне. Оно стоит в моей комнате — и сейчас выключено. В любом случае, батарейка разряжена. Кроме того, ты когда-нибудь слышал по радио такую музыку?
Я прислушался с новым интересом. Музыка звучала до странности приглушенно — и между тем была хорошо слышна. А еще я подметил, что определенного направления у нее не было; если прежде казалось, что она доносится снаружи, то теперь слышалась словно бы из-под дома — прихотливые, распевные переливы свирелей и дудочек.
— Оркестр флейт, — промолвил я.
— Или флейты Пана, — откликнулся Фролин.
— В наши дни на них уже не играют, — рассеянно обронил я.
— Во всяком случае, не по радио.
Я резко вскинул глаза, он не отвел взгляда. Мне пришло в голову, что его неестественное спокойствие имеет некое основание, хочет он или нет облекать таковое в слова. Я схватил его за руки.
— Фролин, что это? Я же вижу, ты встревожен.
Он судорожно сглотнул.
— Тони, эта музыка доносится не из дома. Она звучит снаружи.
— Но кто там снаружи? — удивился я.
— Никого — во всяком случае, никого из людей.
Вот оно наконец и прозвучало! Едва ли не с облегчением я взглянул в лицо правде, которую боялся признать даже про себя. Никого — во всяком случае, никого из людей.