Целый вечер она страдала, слушая, как Борис монотонно внушал, что ребенок сейчас преждевременен, свяжет заботами по рукам, и что лучше Вере, не мешкая, съездить в больницу.
Это молодку сейчас и пугало. Что она скажет Борису? Где отыщет слова, какими можно сломать в нем худое упрямство?
Над поселком ползли вечеревшие тучи. До ночи еще далеко, а серая мгла сдавила Митинский Мост. То тут, то там замелькали огни, осеняя крестами от рам глубокие снежные огороды. Провизжал за забором в хлеву молодой поросенок. Бухнул валенок о порог. От трубы отемнелой косицей пошел развеваться распластанный дым. Жизнь продолжалась и здесь, несмотря на холод и снег, скучный лес и давившие на дома и бараки глухие потемки.
Вспомнила Вера, что Митинский Мост был для нее когда-то настолько чужим, неприветливым и ненужным, что она настрочила домой письмо, убеждая свою никогда не болевшую мать выслать справку о ложной болезни, которая, дескать, ее привязала к постели, и потому за ней требуется уход. То было год с небольшим назад. Теперь поселок как бы сменил чужое лицо на лицо знакомое, где-то даже и дорогое, и Вере было приятно, что нет в ней прежней тоски, привыкла к работе и знает многих людей, с кем любит здороваться каждое утро. «С людьми хорошо — так с мужем худенько? — маялась Вера в своих передумьях. — И чего он такой? Ведь не пень. Должен понять, что нельзя мне в эту больницу. Не выдержу я…»
Борис уже ждал. Он даже ужин сам приготовил. Впрочем, он делал за Веру не только ужин — стирал и гладил белье, мыл полы, ходил в магазин. Многое было в нем от хозяйки, любившей в квартире порядок и чистоту.
Он сидел за столом в шерстяном спортивном трико, обтянувшем его мускулистое тело. Пальцы рук, плясавшие на груди, тонкогубое с правильным носом лицо, блеск внимательных глаз, наблюдавших с улыбкой за Верой — все в нем как бы шутя, но и с достоинством говорило: «Вот я какой у тебя! Настоящий хозяин! Где такого еще найдешь?!»
Умывшись, Вера уселась за стол. Вздохнула с чувством забитой хозяйки, которой скажут сейчас неприятность. Однако Борис был корректен. Сам поел. Дал и Вере поесть. И лишь после того, как она взялась убирать со стола, серьезно сказал:
— Едешь завтра. С Мякиным договорился, — назвал начальника лесопункта. — На три дня отпускает… Увезу тебя сам. Так и так мне по орсовские консервы.
Ознобило Веру в висок. Она покосилась на дверь, откуда так остро и холодно кинуло стужей. Но дверь была плотно закрыта.
— Боюсь.
По тонким губам Бориса скользнула усмешка.
— Другие вон раз — и в дамках! А ты?
Чашка вывалилась из Вериных рук и, хрупнув отколотой ручкой, покатилась вертком по столу. Почему-то глаза ее поймали вешалку возле порога, где поверх занавески торчала зимняя шапка, схватили и умывальник, зеркало на стене, полотенце для рук и недвижно сидевшего мужа, чье лицо в ней вызвало неприязнь.
— Не поеду. Ты должен понять…
— Не дури, — не дослушал Борис. — Как, не знаю, не понимаешь. Для тебя же будет потом хорошо. Что я, враг тебе, что ли? Значит, завтра…
Собралась Вера с духом и тоже не стала дослушивать мужа.
— Скучный ты, Боря, — сказала, заставив себя хоть и слабо, но улыбнуться, — ну точнехонько дятел. Говоришь, как березу долбишь.
Удивился Борис.
— Потому и долблю, — объяснил, — чтобы было у нас все как надо. Надо сначала пожить на себя. Так что давай. Не упрямься. Дурехой не будь. Обойдется, как в точной аптеке.
Расстроилась Вера. Но неожиданно, как поддержка, на память пришла ей тетка Настасья.
— Человеку дни выданы не для страху, — заговорила ее словами. — На смерть посылать его — сама худая статья.
Брови Бориса сошлись.
— Угрожаешь?
— Предупреждаю.
— Сама придумала?
— Повариха.
Отшатнулся Борис на горбатую спинку стула. С минуту сидел, угрюмо соображая. За эту минуту лицо его сузилось, потемнело, а лоб пропахала стая продольных морщин. Знал Борис за собой преступное дело. Был виновен в гибели сына Настасьи. Не ножом он его, а палкой. И хотя этих палок в тот вечер пало на голову парня немало, не известно, какая из них стала смертельной. И повариха могла его обвинить так же, как и других. Но она ничего не сказала. Тогда не сказала. Выходит, сейчас?
— Душа моя не баранья, — сказал он, угрюмо уставясь в клеенку стола, — за дешевку ее не продам.
— Это о чем ты? — смутилась Вера.
Борис шевельнул головой.
— Разве тебе повариха не говорила, кто укокошил ее Николашу?
— Спятил, Боря! Об этом она сказала другое.
— Другое? — Борис сидел неподвижно, точь-в-точь икона с суровым липом.