— Бесконечно прав Достоевский, — заметил Деникин. — Помните, он писал в том смысле, что если дать всем этим учителям полную возможность разрушать старое общество и строить новое, выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое, бесчеловечное, что всё здание рухнет под проклятьями всего человечества, прежде чем будет завершено.
— Пророческие слова! — подхватил Бунин. — Рухнет, непременно рухнет! Но пока всё в своих стальных руках держит диктатор. Рухнет диктатор — рухнет и здание!
— Да, по мере умножения царства Христа будет возрастать и царство Антихриста, — убеждённо сказал Деникин.
— Весьма одобряю, Антон Иванович, ваше стремление запечатлеть историю великой смуты и гражданской войны. — Кажется, Бунин устал от проклятий в адрес революции и большевиков. — Читал, с пристальным вниманием читал ваши «Очерки». Не горазд я на похвалу, но тут могу твёрдо и искренне сказать: «Молодец русский генерал!»
— Высоко ценю ваши добрые слова, — обрадовался Деникин. — Сказал бы это кто другой — пропустил бы мимо ушей, а ваша оценка растрогала мня до глубины души. Благодарен вам, бесконечно благодарен, дорогой Иван Алексеевич!
Бунин заговорил на другую тему:
— Антон Иванович, чуть не забыл! Знаете, какой плакат я видел в Москве? Нарисована краснорожая баба с бешеным дикарским рылом, с яростно оскаленными зубами. В руках — вилы, она их всадила в зад убегающему генералу. Генерал — с вашим лицом, естественно окарикатуренным, Антон Иванович! Из зада хлещет кровь! И подпись: «Не зарись, Деникин, на чужую землю!» Питекантропы! Как язык коверкают! Вместо «не зарься» накатали «не зарись»! И ещё вам в назидание, Антон Иванович, выдержка из красной газеты. Это по поводу вашей декларации с обещанием прощения красноармейцам, которые сдадутся в плен. И что они пишут: «В этом документе сочеталось все: наглость царского выскочки, юмор висельника и садизм палача». Ну как, нравится?
— Очень, — улыбнулся Деникин. — Да и что иного можно было от них ожидать? Честно говоря, меня это уже не трогает.
— Хочу дать вам один совет, — пристально глядя на Деникина, произнёс Бунин. — Не будьте отшельником, не замыкайтесь в келье со своим гусиным пером. Ваш авторитет и теперь велик. Надо сплачивать вокруг себя белую эмиграцию.
— Это мне уже не по силам, — честно признался Деникин. — Да вы, вероятно, и сами видите, что эмиграция уже не та. Раздоры, склоки, сплетни, грызня за первенство в эфемерной власти... И главное, чего я не приемлю — это готовность иных лидеров нашей эмиграции вернуться в Россию на чужеземных штыках.
Бунин, промолчав, выпил ещё одну рюмку.
Говорили они до позднего вечера, спорили, но каждый понимал, что всё останется по-старому и в среде белой эмиграции, и в самой России. По крайней мере, до тех пор, пока там правит Сталин.
...Прощаясь уже близко к полуночи, Бунин сказал:
— Жаль, не повидал я Куприна. Тут уж, наверное, мы поспорили бы с ним не так, как с вами: до кулаков бы, пожалуй, дошло.
— Болеет старик, — сказал Деникин.
— Самолюбив до бешенства, — заметил Бунин. — Знаете, как он часто повторял? «Я — Куприн, и всякого прошу это помнить. На ежа садиться без штанов не советую».
Оглянувшись, он увидел вышедшую в прихожую проводить его Ксению Васильевну.
— Простите, ради бога, милейшая Ксения Васильевна. — Бунин, хотя и был изрядно пьян, не забывал об этикете. — Если бы знал, что вы меня слышите, никогда бы не цитировал этого забияку Куприна.
— Да прощаю вас, прощаю, Иван Алексеевич! — воскликнула Ксения Васильевна. — Счастлива была видеть вас, истинный бог, счастлива. Только одна у меня к вам просьба. Исполните? — Она лукаво прищурилась.
— Любую вашу просьбу исполню! — горячо заверил её Бунин.
— Никогда больше не ругайте при мне Чехова!
— Клянусь! — И он с прежним изяществом припал губами к её руке.
7
В кругах белой эмиграции в Париже отношение к Деникину было не только разным, но и, более того, крайне противоречивым. Одна из групп, правда не очень многочисленная, всё ещё считала его неким символом Белого движения, способным в перспективе выполнить роль знамени. Другие же прямо и недвусмысленно «списали» его, обвиняя во всех смертных грехах, и прежде всего в том, что именно он повинен в крахе Белого движения на Юге России. Причины тут высказывались самые разнообразные, в зависимости от направления ума тех или иных деятелей. Кто-то пытался доказать, что Деникин никудышный полководец, кто-то делал вывод, что поражение произошло оттого, что Деникин всячески увиливал от соединения с Колчаком, как на том настаивал Врангель, кто-то — главным образом из среды бывших политиков — громогласно объявлял, что все беды пошли от ошибочной политики Деникина, не желавшего заниматься идеологией и погрязшего в сугубо военных проблемах. Обвиняли Антона Ивановича и в том, что он не сумел как следует поладить с союзниками, восстановив их против себя и тем ограничив возможности получения необходимой помощи. Говорили, что Деникин окружил себя льстецами и бездарями и потому лишился должного авторитета в войсках. Находились даже якобы хорошо информированные личности, которые где шепотком, а где и во весь голос намекали на то, что Деникин продался большевикам.