Согласившись со своими доводами, я отправилась в комнату, где читала допоздна, а после того, как Притти натопила камин, заснула, разморенная теплом.
Но что-то выдернуло меня из сновидений, когда солнце не успело выползти из-за горизонта, а небосвод еще сверкал от россыпи мельчайших звезд.
«Элоиза…»
Снова этот голос! Она звала меня с тем же напором, с каким звал мсье Дюпре, и в зове этом плескалась глубокая тоска, безысходность. Я вскочила с постели и тут же бросилась к окну.
Бледный абрис снова белел на фоне деревьев, стоя на прежнем месте.
«Нет, это все дурной сон, это все внушения мсье Дюпре…»
Однако, что бы я ни твердила про себя, разубеждая в увиденном, призрак не двигался, а все звал и звал меня, увлекая за собой печальной песнью. Что же я такое видела?..
Разрешить эту дилемму оказалось просто: нужно лишь сделать снимок, чтобы удостовериться, что передо мною только морок, и ничего больше. Если мне мерещится, то дагеротип не покажет ничего необычного. Но если же нет…
Отгоняя жуткие догадки, я со знанием дела накинула на себя одежду, схватила кофр с камерой, стойку и маленький саквояж с необходимым инструментарием, после чего как можно тише спустилась по лестнице и вышла во двор.
Внутреннее беспокойство не позволило мне подойти близко к белой фигуре, чья сорочка даже не колыхалась на ветру. Она стояла в отдалении от меня, точно замершее пятно истории, недвижимое и нетленное; взгляд помутневших глаз пронзал насквозь. Осенний ветер пробирал до дрожи, но мне казалось, будто это она, покойница, касается моей кожи хладной рукой.
Со знанием дела я быстро раздвинула треногу, закрепила на ней камеру, поставила серебряную пластину и выждала несколько мучительных минут, чтобы окружающий свет как следует отобразился на зеркальной поверхности будущего дагеротипа. Когда время подошло к концу, я разобрала камеру и отправилась в дом, не оборачиваясь, гонимая холодом и недобрым предчувствием.
Вернувшись в дом, я занавесила окна, чтобы комнату наполнил мрак, разложила саквояж, извлекла из него колбочки и пузырьки с йодом и бромом. Немедля я проявила снимок, насколько то позволяли неподходящие условия Харвуд-холла. Воздух мгновенно наполнился ртутными парами, а подушечки пальцев окрасились коричневыми йодными пятнами.
Конечно, дагеротип мог получиться нечетким, ведь стояло раннее утро и света не хватало, чтобы достаточно детально скопировать действительность. Нервничая, холодными пальцами я поднесла снимок к глазам и всмотрелась в черно-белые очертания леса.
Сердце пропустило удар, когда среди деревьев я снова увидела ее. Не размытое пятно, не засвет, не блик…
Передо мною стоял бледный призрак Мэри-Энн.
***
— Вы можете объяснить мне это?
Я сунула дагеротип Жану Дюпре под нос в его лондонской квартире и ждала ответа. Вопрос прозвучал несколько резко и требовательно, чему виной было мое душевное смятение. Белесая фигура на снимке даже издали наводила на меня ужас, но в ее реальность верить упорно не хотелось. Все, к чему сейчас стремилось мое существо — логически объяснить мистическое явление, запечатленное камерой, и я всей душой надеялась, что мсье Дюпре тому поспособствует.
На курсах дагеротипии нас учили: в нас, зрителях, живут два разных восприятия реальности. Одно опирается на чувства, эмоции, оно ощупывает глазами и осмысляет сердцем, в то время как второе руководствуется логикой. И именно это «рацио», эта моя логическая часть пыталась осмыслить увиденное, но не могла. Что-то не сходилось, не давало моему разуму покоя и раскалывало меня надвое.
— Это дух, мисс Монтгомери, — сказал спирит устало, обстоятельно изучив пластину. Он принял меня сразу после очередного сеанса, и выглядел весьма потрепанным, если не сказать измученным. — Вы собственными глазами увидели то, что раньше было вашей кузиной, но отказываетесь понять и принять это, как существующее.