Дюпре снова приблизился и вложил в мою ладонь платок. Я поднесла его к лицу: тот еще хранил аромат ее духов: изящное сплетение цитруса, лимонной вербены и розмарина колющей болью отозвалось в груди.
Жан уже не старался держаться на приемлемом расстоянии. Не ожидая моего разрешения, он прижал меня к себе и погладил по спине, успокаивая, как ребенка. Он знал, что я нуждалась в утешении, и даровал мне его в трудный час, когда моя вера в логическое начало всего мироздания пошатнулась.
— Вы все еще боитесь принять правду, и я понимаю вас. Но хочется вам того или нет, придется открыться иррациональной изнанке бытия. Мы можем сколь угодно долго не смотреться в зеркало, чтобы не увидеть отраженного мира, таинственного зазеркалья. Можем не слушать шепот, долетающий до нас из-за черты. Можем годами обманывать себя и жить в твердой убежденности, что досконально изучили этот мир со всеми его мыслимыми и немыслимыми причудами, но разве не приятнее узнать, что по ту сторону нас что-то ждет?
Я уже не сдерживала своих слез, не пыталась унять колотящей дрожи. Пальцы впились в его белоснежную блузу, чтобы удержаться хоть за что-нибудь и не рухнуть в бездну, о существовании которой я и не подозревала.
Во мне образовалась широкая трещина. Я больше не знала, как доверять своим глазам, и не хотела видеть того, что не вписывалось в обыденные рамки.
— Я не хочу! — пробормотала я приглушенно. — Я не такая, как вы, и не хочу этого видеть! Мой рассудок не готов это вместить, осмыслить…
Жан водил теплой ладонью вдоль моих позвонков и убаюкивал испуганную девочку внутри взрослой меня.
— Вы сильнее, чем себе кажетесь, мисс Элоиза, — сказал он. — Вы сможете это осмыслить.
Но это не было правдой. То была успокоительная ложь, сладкая конфетка, призванная ненадолго утихомирить плачущее дитя. Он называл меня сильной, в то время как я находила себя хрупкой бабочкой, приколотой иголкой к панно на стене энтомолога: разок проведя по ее тончайшим крылышкам, можно сломать их и изувечить небесное создание.
Но Жан, похоже, не стремился сломать меня. Руки его продолжали магически дарить тепло и покой, сохранять цельность моей распадающейся личности.
Под его руками мои крылья крепли и наливались сталью.
***
Если рядом с Жаном я имела возможность удержаться стоймя, то вдали от него ноги предательски подкашивались, а уверенность, что уж как-нибудь я справлюсь с новою бедой, испарялась по щелчку пальца.
В конце концов, организм мой не выдержал подобных испытаний. Мучимая головными болями, костоломом и паническими всплесками, я несколько дней не слезала с кровати. Лишь на ровной постели я ощущала привычную опору, но стоило опустить ногу на половицы, как мир тотчас же начинал кружиться волчком и опрокидывать меня плашмя. Земляная твердь обмякала, выкрадывая равновесие, которое, как казалось, отныне утрачено навсегда.
Круговерть странных событий подхватила меня и вращала без остановки, до тошноты. Будто на балу, я кружилась вокруг своей оси, не в силах разглядеть хоть что-то — оно ускользало от меня, расцвечивалось неясными смазанными пятнами. Дядя Франклин, тетя Аделина, мсье Дюпре, милый подмастерье Луи... Их лица мелькали перед взором, их речи, перемешиваясь меж собой, набрасывались на меня с невообразимым пылом и даже голодом. И только где-то посередине проскальзывали певучие нотки голоска покойной кузины, приглушенно, будто из-за стены.
Я лихорадила, отчаянно, страшно. Притти сидела подле меня со смоченной в прохладной воде тряпицей и прикладывала ее к разгоряченному лбу. От каждого ледяного прикосновения тело заходилось в конвульсиях дрожи, а с губ моих срывался стон.
— Потерпите, мисс Элоиза, врач скоро будет!
Днем позже врач действительно навестил меня. Прослушав биение неспокойного сердца и осмотрев покровы моей гортани, доктор Норкотт не нашел серьезных поводов для беспокойства и выписал мне успокоительное.
— Судя по всему, мисс Монтгомери, бедняжка, получила нервный срыв, — предположил он, задумчиво поправив очки на широкой переносице. — Быть может, случались с вами какие-нибудь нервные потрясения, сильные душевные переживания?
Как бы я ни хотела рассказать доктору все, что знала, уста мои остались закрытыми. Мой мир, как если бы он был домом, в котором я знала, что хранится в каждой потаенной комнате, вдруг открылся мне с новой, неприглядной и пугающей стороны. От пережитых потрясений, упомянутых доктором, стены этого дома запестрели трещинами, которые мой разум по привычке тщился склеить, но нисколько в том не преуспевал, и потому так быстро угасал.