— Ты знаешь адрес, где живет мистер Хоуторн?
— Нет, мисс Элоиза, Мэри-Энн не сообщала мне, полагаю, она и сама того не знала. Он всегда приходил за ними сам — ждал за садом, что под ее окнами, и там я, когда стемнеет, передавала ему послания. А потом он уходил, Бог его знает, куда.
— Как же тогда письма оказались у ее матери?
— Однажды мистер Хоуторн не явился вовремя. Я прождала его больше часа, задрогла вся, была уже почти ночь… Миссис Брокенбро обыскалась меня и застукала на улице. Так она и нашла первое письмо… Я пыталась его спрятать, отвела руки за спину, но ее не обманешь, вы знаете хозяйку. Она вырвала у меня конверт, а когда прочла содержимое — побледнела вся, как полотно… После того случая она едва не выставила меня вон, но затем отчего-то передумала. Она попросила, чтобы я передавала письма ей, кому бы те ни предназначались. И все, которые мисс Мэри-Энн подписывала его именем, миссис Брокенбро забирала, другие же сначала прочитывала, а затем возвращала мне, разрешая их отправить.
Описанное Притти было очень похоже на тетушку. Мистер Брокенбро не привык проявлять большого участия в любовных делах дочери, зато у матери она находилась под строгим надзором, лишенная всяческой свободы мнения и, тем паче, сердечных предпочтений.
— Простите, мисс Монтгомери, я и не думала, что такая беда случится! Уж не знаю, что там говорилось в письмах, но я не желала зла юной мисс, я любила ее… Но хозяйка решила взять все под свой контроль, и я ничего не могла с этим поделать. Если бы я рассказала мисс Мэри-Энн о нашем договоре, меня тут же вышвырнули из Харвуд-холла без пособия и рекомендаций. А мне попросту некуда пойти!..
Винить Притти в предательском союзе, заключенном за спиной несчастной кузины, было бы жестоко. Кто она? Всего лишь пешка, задействованная на шахматном поле, инструмент, играющий под общий аккомпанемент трагической симфонии.
Слезы так и лились из Притти бурным ручьем, и мне даже стало жаль бедняжку. Ей теперь вовеки не отмыть свою совесть от ненароком содеянного зла, и это будет грызть ее до гробовой доски. Я подошла к служанке, обняла ее, поглаживая по спине и приговаривая, что верю ей и ни в чем не виню.
— Пожалуйста, не говорите ничего хозяйке! — воскликнула она и вцепилась пальцами в юбку моего платья. Оленьи глаза с мольбой взирали на меня снизу вверх. — Не выдавайте меня ей, я этого не вынесу…
— Не бойся, Притти, — я погладила ее по голове, — я ей ничего не скажу.
«Это будет наш маленький секрет», — подумала я и с горечью осознала, что секретов стало слишком много. Одни шкатулки с замочком вскрывались, другие – защелкивались, и одну их них я заперла сама.
Когда я вернулась в комнату Мэри-Энн, там было совсем темно и холодно, как в могиле. Заплаканную Притти я отправила спать, потому камин пришлось растапливать самой, чтобы хоть немного отогреться и не бродить во мраке на ощупь. Закинув поленьев на съедение огню, расшвыряла уголья, и вскоре комната наполнилась теплом очага.
Я зажгла на полках свечи и уселась в кресле, чтобы прочесть найденные письма еще и еще раз, пока строчки не осядут в моей голове, пока не выцеплю из слов покойной кузины каких-нибудь ключей-подсказок, чтобы распутать этот гордиев узел.
И тогда на меня обрушился шепот. Шелест чужих слов, словно ветер, кружил надо мной, впивался в кожу, вгрызался в мысли.
Она взывала ко мне. Она хотела говорить со мной, но из-за боли, терзающей голову, я не могла разобрать ни слова, и все сливалось в неразборчивый ропот.
— Мэри-Энн, прошу, оставь меня… Мне больно, прекрати!
Шепот усиливался, и я испугалась, что он придавит меня, как каменная плита. Я отшвырнула письма на постель, обхватила пульсирующие виски ладонями, пальцами закрывала уши, не давая загробному гласу проникать в мой разум.
— Хватит, — молила я, — хватит!
Так же, как началось, все мгновенно прекратилось. Потусторонний голос разжал свои тиски и отпустил меня.
Но вместо него появился скрежет, доносящийся от зеркала на стене. Как будто чьи-то когти водили по стеклу, оставляя на нем колючие трещинки.
Я взяла подсвечник, взглянула на зеркальную гладь и застыла, забыв, как дышать.