— Мистер и миссис Брокенбро, к сожалению, не дождались вас и уже прилегли, — тихим голосом сказал дворецкий. — Я проведу вас в гостевые покои, чтобы вы смогли устроиться на ночь, а завтра утром, перед похоронами, они примут вас.
Недолго думая, я возразила:
— Простите, Хэтчер, но я бы хотела остановиться в комнате Мэри-Энн.
Дворецкий не сразу принял мое требование, искренне изумившись такому желанию, но все же не посмел перечить. Он подхватил чемоданы и повел за собою по лестнице.
— Хорошо, мисс, как пожелаете, мисс.
Ее комната встретила меня скрипом половиц, сыростью, витавшей в воздухе и столпами пыли, что поднимались от любого движения. Подушки были аккуратно взбиты, постельное белье нетронуто. У стены между двумя большими окнами стоял стол из красного дерева, еще хранивший запах лака, а на нем — чернильница с гусиным пером и стопка писчей бумаги. В углу возвышался большой платяной шкаф и ширма для переодевания с восточными мотивами.
Камин не был растоплен, понуждая меня ежиться от осеннего холода, пробравшегося внутрь поместья. Замотавшись в привезенную с собой шаль, я подошла к каминной полке и всмотрелась в россыпь картин, больших и маленьких ‒ на всех из них была изображена Мэри-Энн в разных позах и в различном освещении. Я зачарованно рассматривала самый крупный портрет. В кузине таилось что-то от «Прозерпины» Россетти: темные волны волос струились по плечам, алые губы манили и дразнили смотрящего, обещая поцелуй полный неги, а томный взгляд карих глаз разжигал в груди страсть. Мэри-Энн, при всей ее красоте, вполне смогла бы стать для прерафаэлитов настоящей музой, не хуже Сиддал.[3]
Не став будить служанку для растопки камина, я прилегла на шелковые подушки в чем была. Провела пальцами по гладкой ткани, втянула носом их аромат: слабый отголосок духов Мэри-Энн коснулся моих ноздрей. Это несомненно были «Eau de Imperiale», которые я несколько лет присылала ей из Парижа.
Вдыхая запах кузины, которую я уже не возымею счастья видеть, заключить в объятия, я сдобрила подушку слезами тихого горя, а затем отдала себя во власть сна.
***
Горячий чай стыл на столе, а я так и не смогла притронуться к нему. Неприветливое, хмурое утро похорон обещало нам день невосполнимой утраты, и никакой чай не мог перебить горечь во рту.
Пока мистер Брокенбро собирался в своих покоях, его супруга, не без помощи служанки Притти, оделась в черное платье с пышным кринолином, закрепила на волосах вуаль. Покончив с траурным туалетом, она присела ко мне за столик в гостиной. Без особого энтузиазма мы обменялись парой учтивых фраз, после чего тетушка пожала мое плечо и поблагодарила за скорый приезд.
— Хочу кое-что показать тебе, — сказала она, не обращая внимания на завтрак, и прошлась до комода бюро, что стоял у стены. — Его привез посыльный сегодня рано утром, пока ты спала.
Вернувшись, миссис протянула мне пластину. Я увидела на ней Мэри-Энн, но как будто и не Мэри-Энн вовсе: стеклянные глаза ее смотрели на зрителя, но глядели словно бы насквозь, в пустоту. Завитые в тугие локоны волосы блестели, являя главную гордость любой девушки, но поза на снимке казалась неуклюжей, малоправдоподобной и какой-то неестественной. Она не улыбалась и выглядела скорее спящей с открытыми глазами, чем бодрствующей. Такой кузину мне запоминать не хотелось: в моей памяти она осталась энергичной и бесконечно красивой молодой женщиной, излучающей внутренний свет доброй души.
— Когда был сделан этот снимок?
— Это photographie posthume[4], — пояснила миссис Брокенбро, и я отпрянула в недоумении. — Вчера мы сделали его с мистером Аддингтоном, дагеротипистом нашей семьи, прямо у нас дома... Мэри-Энн пришлось крепить на специальный шарнир у спинки стула, чтобы спина казалась ровной[5]. Знаю, что ты и сама теперь мастерица de la photographie, но я бы не посмела о таком просить хрупкую чувствительную девушку. Однако ж мне хотелось... Хотелось запечатлеть ее, чтобы помнить...
Я вернула ей дагеротип, не сумев скрыть недовольства.
— Боюсь, тетушка, что я взаправду отказала бы вам в такой просьбе, но причиной моего отказа была бы никак не девичья чувствительность. — Я нахмурила брови и продолжила с нажимом. — Я слышала и неоднократно наблюдала за этим направлением в дагеротипии и даже виделась с такими мастерами, но мне подобное претит... Считаю это в высшей степени диким и варварским способом увековечить то, что уже, к несчастью, не живо... Жаль, что вы не посоветовались прежде со мной, тетушка, я бы со всей уверенностью и горячностью отговорила вас от сего поступка, поскольку искренне верю, что Мэри-Энн бы того не пожелала.