Он протянул мне руку и помог подняться. Мы немного постояли в гробовом молчании. Губы художника подрагивали, в глазах его выступили слезы. Я видела, насколько он был потрясен новостью, и чувствовала сердцем, что в словах его нет фальши. Но если же не мистер Хоуторн, то кто?
— Я любил Мэри-Энн так, как никогда и никого не любил, — признался Ирвинг, — и знаю, что она любила меня. Долгое время мы обменивались письмами и виделись украдкой. Сами понимаете, при моем положении я мог появиться в доме у Брокенбро только в качестве ее портретиста, чем и активно пользовался при случае. Я на все был готов, лишь бы хоть краем глаза увидеть Мэри-Энн, и рисовал ее портреты, вновь и вновь заверяя мистера и миссис Брокенбро, как прекрасна их дочь и как она достойна миллиона таких портретов, что вы могли видеть в ее покоях. А Мэри-Энн не возражала: она с особым рвением позировала и упрашивала отца заказать еще парочку ее портретов, один из которых, к слову, после отправили ее названному жениху, мистеру Эджуорту.
Пока я рисовал ее, мы часами молчали, боясь обронить хоть слово в присутствии ее родных и прислуги. Я безмолвно любовался ее красотой и переносил на холст, мазок за мазком выражая все свои чувства. Слова тогда и не были нужны: искра сама проскочила меж нами и разожгла сердца.
Мы быстро поняли, что обоюдно влюблены. Я бессчетное количество раз говорил, что ей не ровня, и вдвоем нам вместе не быть — этого бы никогда не допустили ее родители. Кто такой Ирвинг Хоуторн, когда на горизонте важно вышагивает благородный и богатый Генри Эджуорт? Вот он бы стал ей видной партией, но уж никак не я, нищий художник. Да только Мэри-Энн все отмахивалась, не желая и слушать об этом. Она совсем потеряла голову. Да что там, мы оба потеряли.
Мы втайне виделись в саду, когда было тепло, катались верхом, когда становилось прохладнее, а кусты, скрывавшие нас, осыпа́лись. Но так не могло продолжаться вечность. Я обязан был просить ее руки, невзирая на разное положение, хоть и был заранее готов, что меня вышвырнут за порог, не успею я о подобном и заикнуться... Но я не успел.
Какое-то время мы с ней не виделись. Это было накануне смерти Мэри-Энн. Примерно две недели она не отвечала на мои письма и не выходила в сад, хотя незадолго до того она писала, что твердо намерена расстроить свадьбу с Генри. Много часов подряд я ждал ее на нашем месте, приходил каждый день, лелея в сердце надежду, что хотя бы сегодня смогу ее увидеть. Но Мэри-Энн все не приходила, и даже ее служанка, Притти, перестала носить мне письма. А через несколько дней спустя я получил известие о ее кончине. Весь мир для меня с того момента прекратил существование.
Я дослушала его рассказ, но не могла выдавить из себя ни звука.
— Теперь-то я понимаю, почему она не приходила, — продолжил мистер Хоуторн и схватился за голову. — Она носила моего ребенка под сердцем и не знала, что делать. Бедняжка Мэри-Энн... Если бы она только сказала мне!..
— И что тогда? — спросила я с вызовом, недоверчиво покалывая его своим взглядом. — Неужто вы бы взяли ее в жены, тем самым опозорив ее семью?
— Куда позорнее было бы принести в подоле невесть от кого и остаться незамужней, — возразил Ирвинг, и спорить с ним не имело смысла. — Но ради ее благополучия я бы пошел на все. И, уверен, мы были бы счастливы. Но, помилуйте, мисс Монтгомери, — обратился он ко мне, — кому же тогда могло взбрести в голову отравить ее? Не могла же она сама убить себя, отчаявшись?
Я помотала головой. Нет, на кузину это было совершенно не похоже. Полная жизни, Мэри-Энн всегда лучилась энергией. Она любила жить, не в пример всем нам, и сама бы ни за что не наложила на себя руки, я все тверже убеждалась в этом. Кто-то определенно помог приблизить ее кончину, но кто?
— Я обещаю, что обязательно это выясню.
***
Девятый дом в сквере Бедфорд успел стать для меня особенным местом. Здесь мой мир расширялся и начинялся невообразимыми деталями, а предвзятость и предубежденность оборачивались пылью.
Мсье Дюпре ожидал меня в гостиной с книгой в руках: накануне я отправила ему письмо, в котором сообщила о последних своих находках, после чего сама изъявила желание приехать и разобраться, что к чему, поставить точку в неоконченной трагедии.
Когда я вошла, то первым делом чуть не споткнулась о чемоданы — они стояли горкой рядом со входной дверью. Стеллаж, ранее заставленный философскими трактатами, опустел. Что-то во мне неприятно екнуло в предвосхищении еще одного печального известия.