В дверь осторожно постучали. Ее открыл Луи и сообщил мне:
— Мадемуазель Элоиза, к вам пришел посетитель.
Я метнула взор к часам у стены — было слишком рано для следующей съемки.
— И кто же к нам пожаловал раньше времени?
— Он не представился, мадемуазель, сказал только, что приехал попрощаться.
С последних слов я сразу догадалась, кто ожидал меня внизу. Ощущая, как гулко заухало в груди, я передала конверт Луи, чтобы добежал до почты, а сама спустилась, чтобы увидеть своего почтенного гостя.
Жан бродил по студии в ожидании и рассматривал спланированные мною интерьеры. Я неслышно замерла в холле и смотрела, как он любовно дотрагивается до моей камеры, стоящей на треноге в боевой готовности; как озирается на стену, где висели дагеротипы — лучшие мои работы, убранные в узористые рамки.
— Хотите, я запечатлю вас?
Мсье Дюпре обернулся на мой голос. Под навощенными усами расцвела широкая улыбка.
— Если только правда этого хотите, милая Элоиза.
Я хотела, хотела много больше. Мне хотелось коснуться его изящных пальцев, взобраться до предплечий и дотронуться до чувственных губ, а затем прильнуть к ним и никогда более не отпускать… Но вместо воплощения вздорных грез я деловито поставила его, как обыкновенно ставлю других своих клиентов, проверила, на месте ли пластина, и сделала снимок, сохраняя стройную фигуру Жана с котелком на голове, в черном сюртуке и хитрым взглядом Казановы.
Я вынула пластину, отнесла ее на проявку Луи, который успел вернуться с почты. Жан прошел обратно в холл и, поведя рукой, сказал мне:
— У вас прекрасно это получается, мисс Элоиза. Вы прямо кудесница — творите волшебство, сохраняя для людей память.
— Спасибо, Жан, это дело моей жизни, — ответила я, зардевшись от похвалы. — Я рада, что вы заглянули в «Miroir Magique». Когда вы уезжаете?
— Кеб с вещами ожидает снаружи, — сказал он, и в голосе его проскочило созвучное моим мыслям огорчение. Так мало времени у нас осталось! — Пришлось заплатить извозчику в двойном объеме, чтобы снова увидеть вас.
— Надеюсь, оно того стоило, мсье Дюпре?
Француз заразительно рассмеялся.
— Не сомневайтесь.
— Мне безумно жаль, что ваше пребывание в Лондоне оказалось столь скоротечным и… малоприятным, — съежилась я под грузом общих воспоминаний, в прелестной череде которых затесались острые осколки. — Скажите, а вам жаль уезжать?
Веселость Жана уступила меланхолии.
— Partir, c’est mourir un peu.[2]— Его французский отзвучал в холле песнью. — Расставаться с теми, к кому тяготеет сердце, всегда подобно смерти. Вероятно, я больше не увижу вас, милая Элоиза, и потому часть меня зачерствеет и отомрет, но в памяти я буду хранить эту историю, что сплела нас.
Он так решительно представил, будто мы расстаемся навечно, что даже сам, похоже, испугался собственных слов, потому как следом обнадеживающе спросил:
— Или я могу надеяться увидеть вас в Париже?
— Возможно, когда-нибудь я навещу вас, — неоднозначно ответила я, боясь давать обещание. — Очень надеюсь застать вас там устоявшейся знаменитостью, которой вы не смогли стать здесь. Полагаю, мир духов велик ровно так же, как и мир здравствующих, а французские салоны столь же охочи до разговоров с усопшими и успели изрядно соскучиться по вас.
— Ох, Элоиза, они взаправду охочи, охочи до́ смерти!
Мы рассмеялись, даруя друг другу на прощание тепло, в котором оба нуждались. Жан взял мою руку и медленно, как делал это раньше, прикоснулся губами к ладони. На мгновение он задержал свой поцелуй, смежил веки и будто даже вдохнул напоследок тонкий запах моей кожи. Когда он оторвался и распрямился, я с силой подавила в себе вопли протеста. Как бы мне ни хотелось просить, чтобы он остался и разделил со мной эту странную, непредсказуемую, а порой и жестокую жизнь, я понимала, что не смею просить о подобной жертве. Жан попросту не мог остаться, не мог принадлежать мне всецело: он отдал себя во служение людям и был нужен многим, помимо меня, Элоизы Монтгомери. Но хотя бы на том дагеротипе, который я успела сотворить, он будет принадлежать только мне.
— Прощайте, милая Элоиза, — почти прошептал он с печалью в темных радужках.