Оказывается, не все.
Тим иногда тоже не понимал папу. Когда тот переходил на другой язык, например беседуя по телефону, и ладно, если на испанский. Или когда папа в разгар спора с кем угодно извинялся и на несколько секунд прикрывал глаза, чуть улыбаясь, — а когда открывал, спор превращался в дружескую беседу на совсем другую тему, и Тим никак не мог уловить, как это случилось. А два года назад Тим вовсе испугался. Это было в ночь после внезапного семейного пикника, обильного, веселого и устроенного ни с того ни с сего. Тим выдул бочонок чаю со льдом, так что счастливо и ненадолго проснулся вместе с солнцем. А на обратном пути в спальню заметил светящуюся щель под дверью в папин кабинет и потихоньку заглянул. Из любопытства. И увидел, что папа стоит на коленях и кланяется непонятно кому.
Тиму стало страшно, до кровати он почти бежал, долго не мог уснуть, а на следующий день спросил маму, не террорист ли папа. Папа как раз уехал опять куда-то за границу. Мама сперва удивилась, потом, засмеявшись, объяснила, что нет, не террорист, а наоборот — работает иногда на правительство и всегда на свою Родину. Он просто верит в Бога не так, как многие, — с детства верит. И с детства не меняет других странных привычек: мясо ест не всякое, алкоголь совсем не пьет, — с детства, представляешь, это ведь трудно, да, Тимми? — зато пьет горячий чай и вечно нас от всех болезней прививаться заставляет, и не нам с тобой его переучивать. Тим хотел спросить еще, но видел, что и так сильно обеспокоил маму рассказом про ночную молитву — теперь она знала, что папа собирался в какую-то рисковую поездку. Но папа вернулся уже на следующий день, живой, невредимый и веселый — и вопросы Тима как-то забылись.
А сейчас было не до них. Да и ни до чего еще.
— Это кто такое сказал? — спросил папа деловито.
Про то, что не сможет играть.
Тим не хотел разговаривать, особенно на эту тему. Но папа ждал. И не собирался, кажется, жалеть, сюсюкать и рычать про подбери-нюни-рохля. Он беседовал по существу. По-мужски. Надо соответствовать. Тим глотнул, слишком громко, и сказал:
— Хирург, который все делал. Он сказал.
— И что он сказал? Что ты не сможешь год заниматься, или два, или никогда не сможешь?
— «Сынок, если ноги нужны, о футболе забудь», — очень спокойно процитировал Тим.
— По-моему, это не слишком похоже на «Играть ты не сможешь», — заметил папа.
— Да какая разница.
Папа вздохнул и принялся объяснять — не как ребенку, а как дяде Адаму по телефону:
— Во-первых, разница есть. Во-вторых, формально он прав: если забыть о футболе и о всяком спорте, о движении даже, ноги будут целыми. Но слабенькими. Все равно не поспоришь, так? Погоди, я не об этом. В-третьих и главных, хирург — он спортивный врач?
— Меня Энди к нему прямо с тренировки повез, у нас же нет своего…
— Тим, я понимаю, я не про это. Скажи мне, пожалуйста, этот хирург — спортивный врач, который лечит спортсменов, разбирается в их травмах и определенно знает, кто чем сможет, а кто чем не сможет заниматься?
Папа опять начал говорить странно — все слова знакомые, предложение составлено правильно, но смысл ускользает.
У него такое бывало — видимо, из-за детских привычек. Тим нахмурился, размышляя. Папа, кажется, понял, что слишком закрутил вопрос, и хотел пояснить, но Тим решил ответить коротко и по существу:
— Пап, это обычный врач из обычной клиники на Эштонлейн.
— Тим. Я уважаю обычных врачей, ты знаешь. Но при всем уважении — врач лечит, приводит человека в правильную форму. А как эту форму применить, человек уже сам решает. И сам выбирает, нужны ли ему ноги, не так ли?
Тим откашлялся, собираясь с мыслями. Мыслей было много, но ответ из них не складывался. Папа как бы решил подсказать:
— Я надеюсь, ты уже определился с тем, нужны ли тебе ноги?
Издевается, что ли, удивился Тим и вполголоса рявкнул: