Чарочка моя Серебряная,На золотом блюдечке Поставленная!Кому чару пить,Кому выпивать?Пить чару,Пить чару Ивану Ивановичу!На здоровье,На здоровье.На здоровье!
“Вслед за тем идет чоканье стаканов, чмоканье целующихся уст и опять повторение той же хоровой песни — во славу Григория Григорьевича, потом Федора Федоровича и т. д., пока не будут прославлены все участники пира.
- Что там такое? — спросил я лакея.
- Ничего-с, Сибирь ликует, сударь! — отвечал тот.”
„Но не одна Сибирь ликует на Ирбитской ярмарочной масленице. Загляните на улицы, на площади. Вот едут гигантские сани на восьми лошадях; сани покрыты коврами, в санях толпа ликующего народа, иногда с бутылками и стаканами в руках… Все поют, кричат и громко перекликаются с знакомыми и окружающей их толпе. А в толпе встретите вы лисью шубу купеческого приказчика и штофный шугай заводской бабы, и остроконечную вислоухую шапку башкирца, и тюбетейку татарина, и gibus петербургского негоцианта, и бобров и соболей иркутских купеческих сынков. Или вот еще везут какую-то подвижную каланчу; из саней высятся мачта с флагами и лентами, наверху сидит паяц в шутовском наряде и кривляется на диво бегущей позади пестрой толпы. Жизнь, веселье, вино и золото — кипят и льются через край…”
Ирбитская ярмарка — это место, куда всем и отовсюду ехать далеко и одинаково неудобно, но куда все-таки едут — с востока и запада, с севера и юга, куда привозят товаров на десятки миллионов рублей, где ютятся по каморкам, живут в магазинах, где встают до восхода солнца, а ложатся чуть не на утренней заре, где все кипит деятельностью, торопливостью и разгулом, где по трактирам за стаканом чая завершаются стотысячные сделки, а рядом хлопают пробки и льется пенистое вино, где под песни арфисток и говор разноязычной публики продается и покупается на огромные суммы, где татары, евреи, православные русаки и столичные коммерсанты пропивают магарычи, хлопочут, суетятся, работают, где до пены у рта спорят из-за гривенняка в товаре и где ночи напролет просиживают за картами, спуская тысячи и пропивая сотни рублей. Ирбитская ярмарка — это съезд крупнейших коммерсантов, арфисток и фокусников, мелких торгашей и помещиков, фотографов и заводчиков, докторов и актеров, столичных шулеров и губернских карманников; здесь имеется и продается все, начиная с ситца, сала, кошачьей шнурки и кончая брильянтами, начиная с кваса и кончая шампанским, есть даже „собственные” вина, нигде никогда неслыханные, как например „Фаяльское”, переименованное за вкусе и впечатление в „русский мордоворот“, о вкусе которого лучше всего выражался волостной писарь, который, в рюмку водки подлинного красного уксуса, попивал да похваливал: „Совсем настоящее Фаяльское винцо-то!.. Ирбитская ярмарка— это истинная смесь одежд и лжец, племен, наречий, состояний”, это то самое место, куда стремятся за барышами из-за тридевять земель, куда везут все, чем богаты,—товар ли это, или талант, или досужее время, или шальные деньги; все здесь крутится и мешается в каком-то чаду и вихре; сюда съезжаются всевозможные увеселители, всевозможная беднота и нужда, которая, по словам песни, скачет, пляшет и песенки поет, сюда же привозят целыми обозами „одиноких девиц” специальные антрепренеры; здесь делают громадные миллионные обороты временные отделения банков, издается временная ярмарочная газета: здесь же торгуют пряниками и живыми кошками, — словом, нет такого дела и предмета, которые не нашли бы здесь применения. Вот что такое в общих чертах Ирбитская ярмарка.
XIII. Почтовые станции. — Город Камышлов.
Это был тихий, пустынный и точно заснувший город, когда моя тройка, звеня колокольчиками, въехала в Ирбит понеслась по безлюдной улице с запертыми домами и заколоченными магазинами, а центральная площадь, куда, переодевшись, я пошел побродить, показалась мне еще печальнее. Все пусто, уныло, все стоит покинутым, забитым досками, и пассаж, и гостиный двор, — все словно ждет чего-то, чтобы проснуться и ожить… С наступлением сумерек город совершенно обезлюдел; зато послышалось монотонное перекликание сторожевых колотушек, то где-то близко, то вдалеке, — и в девять часов вечера ничего не оставалось делать более, как ложиться спать.