— Если будет согласие — пойду, а ты ступай в кузницу лемеха отковывать. Иди, пожалуйста, будь за кузнеца.
— Ладно! — сердито отмахнулась Настя. — Хороший муж — жену от себя гонит!
Она сразу заторопилась, встав на лавку, швырнула с печи носки, портянки, потом достала из-под лавки сапоги и начала обуваться.
— А обедать? Забыла? — спросил Родион.
Настя молчала. Варганов, взявшись за дверную скобку, сказал:
— Сбор, Настенька, во второй бригаде.
И ушел, одевая шапку на крыльце.
Родион покушал, подошел к жене, сел с ней рядом на скамейку, обнял. Она молчала, продолжая обуваться.
— Раскипятилась? Дуреха!
Настя отбросила его руку, отодвинулась. Он подвинулся ближе.
— Ты рассердилась на меня? — засмеялся Родион.
На губах у ней заиграла улыбка, в глазах радость.
Теперь она обняла его. И оба засмеялись.
Вечером отряд в двадцать пять человек во главе с Гурьяном Горшениным вышел из Еланьки. Длинный стальной трос был размотан, пятнадцать мужчин подставили под него плечи. От тяжелой ноши были освобождены только старики плотники: Яков Горшенин — отец Гурьяна, Павел Бусыгин, Аристарх Малоземов, Евсей Оглоблин, тракторист Сережка Серебряков и женщины, несшие инструменты.
Сразу за деревней, на большаке, обдуваемом ветром, было сухо, а за первыми перелесками началась непролазная грязь. Гурьян, шедший под тросом первый, вначале пытался обходить большие лужи и топи, потом это стало бесполезным, так как в низинах вода стояла почти сплошь, сглаживая все ямы и канавы. Начинало темнеть и люди шли напрямик срединой дороги. Чавкала грязь. Булькало в лужах. Оступаясь в канаву или глубокий выем, Гурьян по старой армейской привычке предупреждающе кричал:
— Под ноги!
Люди брели по колено в грязи и воде. Евсей Оглоблин глубокомысленно рассуждал:
— Весенняя вода, она острая, не то, что летняя или осенняя. Она, язви ее в шары, как сок по березке, растекается по всему телу...
Сначала люди береглись, а попадая в воду и зачерпывая в сапоги, вскрикивали, ругались, чувствуя, как по телу идет озноб, — но вскоре свыклись с водой, с холодом, шли молча, напропалую, по лужам и топям. Вода булькала в голенищах, согревалась, потом ее снова вытесняла холодная, леденящая кровь жижа.
Марфа Мелентьева вышла с отрядом точно на прогулку, сменив лишь новый жакет и яркий полушалок на фуфайку и вязаную шаль. В начале пути она горделиво шагала под тросом, точно под коромыслом, покачивая бедрами, поблескивая резиновыми ботами; поспевая за Гурьяном, беспрерывно щебетала, пересыпая свою речь житейскими словечками, от которых краснели не только девушки, но и замужние женщины, молча и скромно шагавшие за ней. Но даже она, когда начались топи и грязь, не ругалась, как это с ней бывало обычно на трудных колхозных работах, а только подобрала широкий борчатый бордовый сарафан и, закусив губу, шагала молча.
Болотистые места кончились, дорога пошла горой. Однако итти было не легче, люди спотыкались о камни, о пеньки, о корни деревьев, густой сеткой покрывавшие землю. Ночь надвигалась. С низин поднялся сырой липкий туман. Стало совсем темно. Люди шли и не видели друг друга; только подергивание каната на плечах говорило каждому о том, что впереди и сзади идут люди, запинаются, падают, виснут на тросе, цепко держась за него, чтобы не выйти из строя. Теперь тяжелый стальной трос объединял всех, под него встали и старики, и Сережка Серебряков, уже второй раз идущий сегодня по этим местам. Жалея юного тракториста, колхозники хотели переложить его ношу на себя, взять котомку, инструмент, который он нес. Но Сережка храбрился, никак не хотел признавать физического превосходства над ним других и мужественно, сгибаясь под тяжестью, шагал на равне со всеми. На первом же привале Сережа заснул крепким детским сном, сунувшись головой под пихту. Его долго будили, трясли, называя ласковыми именами, жгли бересту. Думали, что свет поможет ему очнуться, притти в себя, но он спал, как убитый, подложив ладонь под щеку. Настя Обвинцева терла ему уши, совала в ноздрю туго скрученный кусочек ваты, выдернутый из фуфайки.
— Сереженька, миленький! Ну, вставай же, вставай.
Парень морщился, шевелил губами, но проснуться не мог. Кто-то стал упрашивать Гурьяна остаться тут, разжечь костры, заночевать. Но тот решительно заявил:
— Нет, нет! Во что бы то ни стало надо добраться сегодня до моста. Придем к Глухой пади, там отдохнем.
Ему доказывали, что уснуть надо до света, а на свету тронуться в путь. Людям будет легче и Сережка, горемычный, отдохнет. Гурьян был неумолим. Он думал о тракторах, оставленных в лесной глуши с одним Тагильцевым. Кто знает, — Тагильцев ночью может уснуть, а в лесах теперь бродят охотники, подойдут на огонек и, чего доброго, — разве мало еще людей падких на такое добро, — снимут с машины какую-нибудь дефицитную деталь, тогда не на чем будет сеять? Пока достанешь — уйдет время сева. Сев — это фронт. День потерял — упустил время — нельзя быть беспечным.