Он подошел к Сережке, легонько тряхнул за руку и строго спросил:
— Серебряков, где твой трактор?
— А? — сквозь сон простонал парень.
— Где трактор? — еще строже спросил Гурьян.
Сережа моментально вскочил на ноги, начал протирать глаза.
— Трактор? А где же, братцы, трактор? — спросил он, соображая, недоуменно оглядывая глухой темный лес, людей, освещенных берестяными факелами. Потом молча надел сумку, взял связку лопат и пристроился под тросом, походившим на длинную черную чешуйчатую змею, холодную, как лед.
Дальше продолжали путь с факелами. Береста на палках горела не ровно, трещала, корчилась, дымила, скупо освещая расступившийся по сторонам вековой могучий лес. Люди под канатом, молча продвигались вперед, как тени, с трудом передвигая мокрые, набрякшие от воды и усталости ноги, и только Гурьян, преодолевая собственную усталость, ободряюще покрикивал у нырков и канав:
— Под ноги!
В лесу стояла настороженная тишина. Люди вздрагивали, когда над головой с шумом и грохотом срывались дремавшие на соснах глухари. Женщины и девушки не привыкшие к ночным походам, сбились поближе к Гурьяну. Где-то в горе послышался монотонный, пугающий крик:
— Фубу, фубу...
— Ой, бабоньки, леший! — сказал кто-то испуганно.
— Филин это, — успокаивал Гурьян и, чтобы развеять мрачное настроение, запел высоким грудным басом:
Песня росла, крепла, будоражила леса и окрестные горы. Люди подбодрились, забыли про усталость, и скоро весь гурьяновский отряд шел размеренным шагом в ногу, покачивая на плечах искрившийся под факелами канат.
И когда военная походная песня кончилась, женщины запели свои, многоголосные, какие пели при дружной работе, на поле, на покосе, на молотьбе, на капустниках; нашлись у них и безобидные веселые шутки, прибаутки. Только Марфа Малентьева, вечно замкнутая, «городячка», как называли ее женщины, по-прежнему шла молча, шелестя мокрым подолом сарафана.
Люди не заметили, как в белесом тумане начался рассвет. Впереди обозначилась дорога, а вдали над туманами порозовели горы, заблестели омытые росами леса. Светлый и торжественный вставал день над уральской землей, приветствуемый хорами птиц, любовной песней глухаря в сосновой роще над Глухой падью и боем косачей в мелкой поросли осинника на лесной вырубке.
На полянке среди леса, перед Глухой падью, возле трактора горел костер, струйка дыма, точно березка, высоко поднялась к небу. Издали заметив приближающихся колхозников, Тагильцев снял шапку и размахивая ею над головой кричал:
— Ого-го-го-о!
Колхозники радостно зашумели:
— Ого!
— Тагильцев!
— Тимофей!
— Вон он!
— Шапкой машет!
— Ого!
Это был конец пути, но люди были бодры, веселы, как в начале похода. Скинув трос, глухо ударившийся в землю, все окружили Тимофея Тагильцева и крепко пожимали ему руки. Только не было среди них Серебрякова, он стоял над кручей с затуманенными глазами, смотрел вниз, где по средине бурной речушки лежал его трактор с опрокинувшейся тележкой, а рядом торчал рухнувший бревенчатый мост, ребрами упершийся в дно речки. Трактор, прицеп и мост запруживали воду, которая винтом крутилась перед преградой, с пеной и шумом прорывалась в узкие щели между железом и деревом.
Гурьян посмотрел на место катастрофы и покачал головой
— Вот что ты наделал! — сказал он с упреком Серебрякову.
— Я не виноват, — чуть не плача ответил тот.
— Чего там не виноват! Наверно с размаху загнал машину на мост, а в ней ведь — вон какая тяжесть.
— Он не виноват, Гурьян Яковлевич, — заступился за парня подошедший Тагильцев. — Он въехал осторожно. Но у моста подгнили устои. Наша общая вина — мосты строим мы плохо еще, не заглядывая в будущее. Мосты у нас недолговечные, мало дюжат. Нет, чтобы один раз построить мост из камня и железа на сотню лет.
— Учтем это, учтем, товарищ Тагильцев, — сказал Гурьян, похлопывая тракториста по плечу. — Только этот мост у нас снова будет деревянным. Правда, сделаем покрепче, поосновательней, но быстро.