— Посиживает матроха! А мы-то ломи за пятерых лошадей…
Можно было и не оглядываться: Барбушата. Федор не стал убегать от них, все равно ведь не убежал бы, и сразу сбил их пыл хорошей вестью:
— Чем ругаться, чугуны лучше готовьте, вечером уху варить будем.
— А не врешь? — Ия его за рукав цапнула, позабыв, о чем только что языком чесала. — Может, как в тот раз, обещанка пустая? — И Светлана прильнула сбоку, но недоверчиво.
— В леднике уже ваша рыбка, толстомясые.
Новость и в самом деле была хорошая. Ради нее и оставили Барбушата в покое председателя, понеслись по деревне. А он по пути в контору еще двум-трем женщинам сказал, и можно было не сомневаться: последняя бабуся ту новость тугим ухом услышит, пришарашится к леднику.
Но предстояла еще нудная канцелярская работа, в которой помогала ему прежде вечерами Верунька-сиротка, потом девка Вера, а теперь уже и неизвестно кто — может, невеста косолапого Мити. Подрастая, становилась она правой рукой председателя, вела счета, подшивала и складывала в папки ведомости и районные писули. Весенняя работа, да и Митя-дуралей оторвали, увели от председателя его негласную счетоводку. Вот и сидел он один, матерился и косоруко чертил в каком-то церковном журнале ведомость. Линейка была, да не прижать ее, а прижмешь — чем карандаш держать? Он немало помучился, пока не пришла злая мысль скинуть сапог. Так правой лапищей и залез на стол, притиснул верткую линейку. Теперь дело пошло быстро, и, не заявись постреленок Санька, совсем было бы хорошо. Но Саньке в этот вечер не сиделось дома, не гулялось и по весенним лужам, прибежал мокрый до пупка, увидел тятьку шагающим по столу и восторженно вскричал:
— У-у, кали ласка какая!
Что хотел этим сказать Санька, понять было мудрено, но Федор подосадовал: эк его пришлепал как не вовремя! Санька, однако же, в помощники вызвался, опорки свои скинул и полез на стол тоже с ногами.
— Тять, тять, не убегай от меня!
В вихрастой Санькиной голове какие-то дрожжи бродили, что-то всходило в кудрявой квашонке, вот только — что? Надо было в печь посадить, а потом посмотреть, что вышло. Может, мякинник, может, и хлебушко. Постукивая карандашом по лбу и вразумляя, чтобы вырастал быстрее, Федор проглядел момент, когда распахнулись двери. Там, в сенях конторы, Василиса Власьевна показалась, за ней Митя, Барбушата, Верунька, две-три старушонки, несколько мальцов с большущими сумками, и последним робко вошел, пригибаясь, Семен Родимович. Все они были удивлены, что председатель с Санькой по столу босиком ходят, смутились, не зная, что делать, а больше других смутился сам председатель. Под этими общими взглядами еще потоптался лапищей, сминая испорченную ведомость, потом спрыгнул со стола и сердито, будто он и виноват, велел уже не Веруньке-счетоводке, а Мите:
— Носят тебя где-то черти! Двести пятьдесят шесть килограммов раздели на сто шестнадцать трудодней. Когда готово будет, Саньку за мной пошли. Я на лешую дорогу схожу.
Он шагнул было к порогу босиком, но Санька услужливо поволок за ним сапог:
— Тятька, кали ласка…
Теперь уж самого удивило — никто не смеялся над голоногим председателем. Но оставаться в конторе не хотелось, да и посмотреть не мешало, что там делается. Час проканителятся, пока ведомость составят; хоть тонны, хоть, центнеры, хоть килограммы — раскладывать на бумагу их все равно надо без ошибки. А двор скотный рядом, дорога навозная — вот она, лешая дорога, как уже окрестили. Жирная грязь теперь указывала направление, иди и в темноте, не ошибешься. Да и светло пока было, из-за дальних верхушек елей проблескивало заходящее солнце, яркая заря разгоралась. К ветру, решил Федор, а значит, и к дождю: надует, нанесет мокроты, быстро сгонит последний снег, который по утрам еще настом берется. Увязнут ноги вместе с самодельными галошами, а лошадям, какие и были, вовсе не влезть на поля. Торопиться, ох, надо торопиться! Шагая по застывающим навозным кучам, он думал, чем бы еще приманить людей, и ничего, кроме молока да рыбы, надумать не мог. Но молоко все до единой капли отвозили по грязи к молокозаводу, поближе к железной дороге. С рыбой было получше, план вытягивали, и кое-что еще себе оставалось, но и тут одни хвостики. С Айно грешно больше требовать, снимать их со льдины надо, а то утонут. Что делать, что делать?..
Растравив себя, не шел, а бежал вдоль лешей дороги. Вытянулась километра на полтора уже, до дальнего леска. Последние звенья несколько раз оттаскивали в сторону, веером разбрасывали навоз. Теперь на этих полях работы совсем немного, знай растрясай кучи. Да оставались поля другие, более дальние, до которых дорогу не дотянуть. С оконечности лешей дороги по насту туда на трех лошадях возили, по самому утреннему холодку; чуть начиналась ростепель, тощие клячонки воз не брали, а стегать их не за что, да и бесполезно: уж и хвостом не отмахиваются, на задние ноги оседают, и все. Какой мог быть для коняг овес, если и люди его давно в глаза не видали. Сена хоть бы вдоволь — так и сено кончалось, не дотянуть до травы. Коровы ложатся, и доярки уже начинают подвешивать их к переводинам на веревках. Но если корове на месте стоять, то лошади воз тащить. Сена, сена! И Федор, поворачивая по лешей дороге обратно, так решил: сенокос зачинать надо. Думай не думай, а выводи по ледку на затоны косилку, промышляй осоку.