— А знаешь, Димитрий, кто твоя учительница?
— Баба, поди, — ответил тот без раздумий.
— Дурак ты и сам ты баба набитая! — осердился Федор. — Золотинка она наша чистая, единая, может, на всю округу такая…
Из-за этой размолвки он и не простился с Митей, одиноко похрястал по деревенской улице, на которой были серый, истоптанный, подмерзающий снег, серые избы по сторонам и серые огоньки военных жегалок. Ни людей, ни голосов, ни собак. Пусто, будто вымерла деревня. Но за каждым окном, знал он, теплились, подобно этим огонькам, живые души. Такие слабые, что малый сквознячок мог их погасить. И он суеверно поспешил домой, чтобы топотом своим мужским, дыханием распаренным, развевающимися полами шинели не задуть предвесенние огни.
Пахло уже в воздухе близкой зеленой весной, шумел верховой ветер. Федор понял, что утренник завтра будет слабым, только что курице пройти, и торопливо попенял себе; «Ну, Федор! Ну, смотри ты у меня!..»
От всех тревог и волнений дня ему хотелось завалиться на кровать, под бок тихо постанывавшей Марыси, и положить ей руку на живот, чтоб слышать, как и там, в темной, утробе, душа живая бьется.
Но нелегкая принесла Капу-Белиху. Ей бы не задержать его, да крикнула так, сразу:
— Семен Родимович себе ногу рубит, но тебе-то что! Ты беги, беги домой!
Он, само собой, остановился:
— Чего ты околесицу несешь, Капа?
Она не сразу собралась с мыслями, она, беззаботная хохотушка, поплакала вначале, уткнувшись в отвороты его шинели, а уж потом и начала:
— Нет, Федя, не околесица это. Мой Семен Родимович мается по ночам, все ногу себе рубит или топор точит. К чему бы это? Ты не смотри на меня так, ты слушай дальше. Какая-то дыра в душе у Семена Родимовича, затыкает, затыкает ее, а никак не заткнет. Что мне делать-то, Федя?..
Ничего ей не мог ответить Федор, сбитый с толку такими страшными россказнями. А она требовала ответа, она тряслась у его плеча в холодном мелком ознобе…
Капе-Белихе не было причин жаловаться на свое житье-бытье. Все, что могла ей дать жизнь, давала, а на большее кто посягнет? Не посягала, не зарилась. Просто ей доставалось всегда побольше других, привыкла к сытой жизни. Мужик ее берег и красоту ее белую любил, холил. Была она, как все знали да забыли, из последних, непостриженных монашек-белиц лесного забережного монастыря; там и вековать бы на сытых пирогах, да углядел ее отчаянный парень — Пашка Лесьев. Тут хошь не хошь, а прибавка выходила в честном монастыре, пример для праведниц такой нехороший, что игуменьша, сестра еще не старая, вздохнула с тайной радостью, когда Пашка умыкнул Капу, уже непомерно тяжелую, — на руках вытащил в ворота и на санках умчал в Избишино, где и оженился. Да, видно, помял бока по дороге, скинула Капа, уже перед войной, а нового ничего Пашка Лесьев завести не успел, пошел Ленинград защищать — да там и запропал. Капа поначалу поминала его, жалела, но жизнь ей, в отличие от других бедолаг, то и дело подсовывала хоть малую усладу — не оставалось у Капы времени для долгой жалости. То поплачет, то посмеется, то посмеется, то поплачет, и опять живет, не худеет. Пашка Лесьев, муж ее законный, вспоминался больше, когда одна-одинешенька оставалась, но вот уже второй год с ней Семен Родимович, мужик нестарый и ласковый, — чего звать прошлого, забытого беса? Она любила когда-то Пашку Лесьева, отчаянную головушку, потом и еще, может, кой-кого любым хоть на краткий миг называла, а теперь вот все свое любвеобильное сердце отдала Семену Родимовичу. Жили они душа в душу. Иначе его и не называла, только так: Семен Родимович. Он принимал это как должное, свыкся. Мужики, особенно нестарые, теперь на вес золота были. И хоть он в карманы себе ничего не греб, но видела Капа, с ней ласков до поры до времени. И она это время не упускала, брала свое законное. Счастье ей подвалило такое, что дура только выпустила бы из рук. А руки у нее были белые, ласковые. Ими и поворачивала голову Семена Родимовича в свою сторону, если он начинал по забывчивости косить глазами. Так и шла у них, тихо и счастливо, семейная невенчанная жизнь. Не до попов было, а загсы далеко, в Мяксе, да и чернила там, поди, давно высохли. Кому теперь жениться?
Семен Родимович и без того стал мужем законным. Он работал в колхозе, а в свободное время приводил в порядок обветшалый дом. Ведь Пашка Лесьев похитить-то белицу похитил, а дом сметал ей на живую нитку: вначале любовь горячая мешала, потом, помешала война. Многое было не доделано, многое только начато. Печь да изба стояли, конечно, на своих местах, а вот сени настланы до половины — только что от дверей к дверям пройти, кладовушки не отгорожены, вход на поветь по временной лесенке, с которой Пашка Лесьев, торопясь под полог к своей белице, и падал не раз по пьяному делу. Горячий был Пашка, на руках всползал по хрястким ступенькам-спотыкашкам, ну, а Семен Родимович руки и ноги свои калечные берег. Потому и начал он, первый же раз прошлым летом оступившись, прокладывать широкую и гладкую дорогу к заветному пологу. Уж он пилил, строгал, пока подобрался без помех. Лестница из сеней на поветь легла пятью невысокими ступеньками, по которым как во дворец поднимаешься. Капа не могла нарадоваться. Иногда не без намерения товаркам рассказывала, как она всходит по такой хорошей лестнице на поветь, как откидывает полость полога, кровать взбивает, ложится, слушает, и как потом Семен Родимович смешно следом кулдыбает, пристукивает покалеченной ногой, и как потом… Но до конца ей поведать свою радость не давали, обязательно кто-нибудь спрашивал: «Сладко, поди?» Капа не понимала, чего тут сладкого в лестнице, пускай и хорошей? Ее дурехой обзывали и втайне завидовали.