Сейчас на открытых местах снег частью смело ветром, частью смыло первой верховой водой и по речке вниз унесло, а травостой остался. Не июльский душистый чай, известно, но косить можно. Федор не ошибся, что прихватил с собой конную косилку, — что бы намахали Василиса Власьевна с Лутонькой? А так главный-то косарь — он. Одну из лошадей выпрягли и впрягли в косилку, и Федор с удовольствием сел на железное скользкое седло. Ничего, быстро пообтерлось. Косилка застрекотала, мерзлая и сухая осока хорошо пошла под нож. Василиса Власьевна с Тонькой едва успевали сгребать и складывать траву в малые кучки, чтобы сразу ехать с возом и наметывать. Спешить надо было, пока солнце не пригрело. Федор прикидывал: два воза они играючи намечут, это уж точно. Выбирал он места с высоким травостоем, кружил по пойме, как ловчее было: не летний сенокос, чего чисто выбривать. Да и под ледяной коркой, конечно, была низкая трава, самая мягкая, приходилось довольствоваться осокой. Но и осока хороша, с приходом зимы морозы ударили дружно, не успела вымокнуть, местами зеленой под снег ушла. Радовался он этой весенней удаче. Маячили у него перед глазами голодные коровьи морды, спешил. Одно беспокоило: не поломалась бы косилка. Не починить самому-то, если так. Но косилка однорукого косаря, видно, пожалела, стрекотала исправно. Да и коса у Василисы Власьевны была — тоже помахивала на особо сочных бочажках. Оставшаяся одна Тонька в поту за ними бегала. «Ничего, потрясись, Лутонька несчастная», — подумал о ней уже с добрым чувством. Оказывается, когда хотела, так и дело у нее делалось. Копешки прямо на глазах росли. Где он не мог развернуться, махала косой Василиса Власьевна. Без платка, с седыми волосами, которые пожухлой осокой развевались на ветру. В охотку косила старая скотница, лето вспоминала. Мерзлая осока легко шла под косу, да и чувствовала косариха, что на нее смотрят, так и стелилась за косой. А Федор ее еще поддержал, подпел, как в лучшие времена:
Василиса Власьевна, засмеявшись, остановилась, перевела дух.
— Так-то оно так, парень, да меня-то присушили коровы. Что, если я им сейчас прямо и отвезу? Возок-то, гляди, намахали.
Федор не стал возражать: и верно ведь, быстро обернется Василиса Власьевна. Три километра всего до деревни, по легкому насту. Если так, до вечера и еще два воза наскребут.
Он продолжал косить, женщины сами наметали воз, гнетом его прижали, и Василиса Власьевна собралась к своим коровам. Когда уже залезала наверх, нехорошо, как показалось Федору, сказала:
— Ну, ну, покосите пока вдвоем-то…
Не слишком ласковым взглядом проводил Федор скотницу. На Тоньку старался не смотреть, кружил по дальним бочажкам, где на закрайках и трава росла погуще, и снег ветром был сметен. Как ни оправдывайся нехваткой рабочих рук, Тонька-то не просто руки да ноги — она еще и баба, к тому же собой видная, чего скрывать. Удивительная была способность: выживать. Прямо кошачья. Давно ли на последнем издыхании притащилась с толпой оголодалых беженцев к церкви, убогой нищенкой казалась, да так оно и было — нищая телом и духом. Но вот и месяца не прошло, поотъелась немного у Барбушат — и стала баба бабой, как прежде, молодой и ладненькой. Высокой никогда не казалась, а тут вроде на каблуки встала, спину разогнула, с высоты на него поглядывает. Этот взгляд, сверху вниз, был для Федора новостью, не отличалась ведь Тонька гордыней, как раз, пожалуй, наоборот, — все ее злоключения от суматошной женской слабости и происходили. Федор поймал себя на мысли, что любуется бывшей женушкой, непутевой, да, что скрывать, и распутной Лутонькой. Хороша, вот наплюй ему в глаза, зелье-баба! Хоть и по ледку, а пригревало уже солнце, Тонька гребла сено в одной кофтенке, без платка. Заметив его пристальный взгляд, оперлась на грабли и дала возможность получше себя рассмотреть. И как ни старался Федор, не мог он найти ни одной гнилой черточки, словно и не трепали годы эту несчастную побродяжку; округлилась опять лицом, оправилась под кофтенкой, вспыхнула серыми беспокойными глазищами. Вытаскивая из портсигара припасенную Венькой самокрутку, он с завистью попенял ей: