— Да тебя хоть заново люби! Перышки-то вон распустила!
— А ты и полюби, чего ж, Федя.
— Но, но! Вот уж поистине Лутонька…
Он сидел у теплой копны, курил, на Тоньку не смотрел. Не стоило ему отпускать Василису Власьевну, раз уж так, самому бы лучше поехать. Он поругивал себя, но тут же и оправдание находил: с вилами ему одной рукой не управиться, хорошо, что еще косилкой правит, не падает с железного скользкого седла — вожжи накручивает на рычаг и знай подергивает то одну, то другую. Оправдание выходило такое убедительное, что себя он простил, а немного погодя простил и Тоньку, которая у другой копны отдыхала.
— Иди поближе, — позвал он, — целовать не стану, не фуфырься.
— Сама знаю, что не станешь, — подошла она и села рядом.
— Вот и хорошо, что знаешь.
— Для меня-то чего хорошего? Нет, Федя…
— Но, но, Лутонька! Чего на жалость берешь. Жена у меня есть, поди, не кривобокая, не косорылая.
— Хорошая у тебя жена, Федя. На денек бы хоть вместо нее…
— Но, но, Лутонька! Говори, да не заговаривайсь.
— Да я это так, Федя, из зависти только. Чего мне удачи в жизни нету?
Все-таки она не спрашивала, а упрашивала его. Ее пригревало солнышком, припекало, по-весеннему размягчало тело и душу. Федор слишком хорошо знал бывшую женушку, поэтому и плеснул ей в лицо, как ковшиком из ручья, пригоршню ледяных слов:
— А того и нету, что побродяжка. От одного к другому носят тебя черти косматые. Что я тебя, не ублажал? А-а, понесло к другому! А там и к третьему, прямо по ветру… Гляди, башмак от беготни истопчется, никому не нужен будет. Гляди, Лутонька!
Он взобрался на пригретое седло и поехал искать, где повыше трава. Но ищи не ищи, все равно со снегом приходилось скрести — лучшие мочажины и осокой поросшие старицы были обриты, а новая трава, известно, по льду не росла. Мало он накосил к возвращению Василисы Власьевны, а та и рада старым языком почесать.
— Федор, — углядела она, — копну-то медведь никак топтал?
— Он, косматый, — буркнул Федор. — Много знать будешь, и тебя потопчет.
— Господи! Да хоть бы маленько, хоть бы старость мою поразмял…
Федор не на шутку рассердился: этой-то уже полных сорок, по деревенским понятиям, старуха старухой, да и уработалась за войну так, что никакой косматый ее не проймет. Мужика на втором году убили, выплакаться бы пора и забыть, что бабой родилась, ан нет, кусает и ее жареный петух, под солнышком, гляди, старые перышки распускает. Вот уж поистине: племя греховодное!
— Ты, Власьевна, на Тоньку не смотри, ты на себя поглядывай. Давай, давай у меня!
— Куда уж мне, Федор…
Совсем ему настроение испортила Василиса Власьевна. А тут и трава хуже да хуже, и лошадь стала пробивать копытом размякшую наледь, вместе с водой кое-где и грязь плюхала. Траву приходилось выбирать из мокроты, черную и горькую, как думы Федора. Много ли на таком корме скотину продержишь? Еще несколько дней, и притопленные луга набухнут полой водой, дороги станут непроезжими. Ни на санях, ни на колесах — сиднем будешь сидеть у печки да портянки сушить. Плоха осенняя размежица, а весенняя и того хуже. Бывало, дней на десять запас кормов делали, чтобы не мучить по бездорожью лошадей, и это крепких, овсом кормленных. А куда на нынешних хребтах поедешь? Для самих себя им сена не привезти.
В сумерках уже утягивали тощенькие возы. И сено мокрое, и сами не суше, кончавшийся теплый день не радовал — значит, завтра еще хуже будет. Федор помалкивал, последним за возами шел. Передом он пустил лошадь, которая ходила в косилке — этой поменьше досталось, а та, что тащилась с возом во второй раз, и по готовому следу еле вытягивалась мосластыми ногами. Приходилось на взлобках подталкивать плечом, и Федор разбередил, раскрятал пустую руку. Словно выросла она опять и от весенней сырости скулила, ломило ее, корежило, суставы, выворачивало, локоть как топором раскалывало, пальцы судорогой скрючивало. Обнимая рукой больное правое плечо и кособоко покачиваясь, он жалел ее, свою несуществующую руку, и поскрипывал зубами от нестерпимой ломоты. В глазах круги. Федор то видел, то не видел колыхавшиеся впереди возы и раза два оступился, ткнулся лбом в сено. Шедшая впереди, как поводырь, Василиса Власьевна то была, то не была, будто в талый снег проваливалась. Но снег уже неглубок, не скрыл бы Василису Власьевну, бабу хоть и тощую, но высокую. Федор пытался заговаривать о том с Тонькой, которая теперь, видел он, шла за его возом, совсем рядом. Но и Тонька временами из глаз пропадала, в прятки играла с ним. А ему играть не хотелось, домой бы поскорее…