Максимилиан Михайлович мало-помалу пришел в себя. Стыдно ему стало за свою слабость, и уж поистине соленую горечь на губах почувствовал. Захирел-то как, боже ты мой!.. От весеннего воздуха, видно, а может, и от голодухи, — паек ведь свой, довольно хороший, отдавал чуть ли не целиком хозяйским детишкам, на которых страшно было смотреть. А врач, когда он по заведенному порядку наведывался на медосмотр в Череповец, всерьез ему советовал: «Для ваших легких — молоко, жиры и масло, масло прежде всего. Только так и зарубцуются раны, вы понимаете, капитан?» Шутник, не иначе, был врач, если про масло говорил…
— Не знаю, милая Айно, что со мной делается. Третий или четвертый раз уж так меня крутит. Прямо перед людьми стыдно. И проехал-то всего десять верст…
Она запрещающе закрыла ему ладошкой рот, по-своему забормотала:
— Хукан вирсту он питкю… хукан!..
— Ты ругаешь меня, милая Айно?
— Ругаю, Максимо. Волчьи версты не меряны — зачем ехать было? Хукан вирсту! Через море! Как у вас говорят? Десять верст киселя хлебать!
— У нас говорят: семь.
— Вот видишь. А тут десять. Зачем эти хукан вирсту?
— Тебя повидать приехал. Соскучился, Айно. Не сегодня-завтра разболтается море, сюда не скоро доберешься. Не ругай меня, дай немного отдохнуть.
Закрыв глаза, спиной он ощущал тепло пригретого парапета. Еще внизу леденело и бухало глубинными взрывами море, еще на береговых холмах белели плешины, а теплое солнце уже прорывалось сюда, на колокольню, ласкало и камень стен, и дерево пола, и человека. Максимилиан Михайлович непроизвольно расстегнул шинель, под которой была пододета ватная безрукавка. Но Айно, чувствовал он, сейчас же опередила его желание, запахнула обратно шинель. Он сквозь дрему улыбнулся, ничего не сказал. Заботливость эта была мила, чего уж…
Одно беспокоило: бухает и бухает море. И хоть теперь военные видения исчезли из глаз, тревога оставалась, разгоняла слабовольную дрему. Он начинал все чаще поглядывать через парапет на далекий мяксинский берег, откуда и надвигался весь этот шум-гром. Прежняя Шексна тут делала крутой изгиб, и русло уходило к противоположному закрайку нынешнего моря. Там шли ледовые баталии, весна с зимой боролась, лед с солнцем враждовал. Но похоже было, что солнышко побеждало, потому что уже не отдельные взрывы будоражили спящее до поры до времени море, — настоящая канонада, как перед общим наступлением, начиналась, подледный гул становился густым и надсадным, залпом стреляли. Максимилиан Михайлович знал, что теряет, может быть, последние часы, и все ж не уходил, теперь уже, оправившись от удушья, просто лукаво прикрывался слабостью. Поговорить ему еще хотелось. Договорить, что не договорено. Поэтому и спросил:
— Как ты живешь, милая Айно?
— Я не живу, я рыбу ловлю, — ответила она.
Он долго присматривался к ней, но никакой насмешки уловить тут не мог. Айно сидела на принесенном кем-то сюда чурбашке, жмурилась от яркого солнца, сама в отличие от него, больного Максимо, расстегнутая до последней ситцевой кофтенки, тоже, как и камень, и дерево, по-весеннему пригретая… и говорила такие горькие слова. Ни обиды, ни зависти к другим, одна спокойная отрешенность от всего, что не было морем и рыбой.
— Айно, а не страшно так жить?
— Страшно, — через силу улыбнулась она, видно, оттого, что поняли ее душевное состояние. — Всю войну я рыбу ловила, ничего кроме рыбы не знаю.
Он боялся ей говорить то, что давно надумал сказать. А надо было торопиться, бешеная полая вода того и гляди отрежет его от Мяксы. Море уже постанывало, как дуга, когда ее с двух концов через силу сгибают — вот-вот лопнет…
— Айно, милая Айно, поедем в Мяксу, а? Жить там будем.
От торопливости и вышло так просто. Она вскинулась на него белым, по-весеннему промытым личиком, потянулась руками к отворотам шинели, потеребила верхнюю пуговицу и вроде как ожглась о ее тусклую, обугленную латунь — забормотала потерянно:
— Хукан вирсту он питкю… тувли туов, вези виэв…
— Айно, я же ничего не понимаю!
Она удивилась, что не понимает таких простых слов, потом улыбнулась и попросила:
— А, Максимо, не обижайся! Море и в самом деле как волчьи версты. Человека сюда ветер приносит, а вода уносит… Вези виэв! Видишь, вслед за ветром идет вода?
Пока они разговаривали, море раскололось надвое и, взламывая льдины, на стороны хлынула вода. Трещина, зародившаяся где-то ниже по течению, постепенно поднималась вверх, к Череповцу, расплескивая неправдоподобно черную, на белом, воду.
— Бежим, Максимо! Иначе не поспеешь! Тувли туов, вези виэв!