— Ничего, ничего, — поторопилась похвалить их Марыся, — так даже лучше.
Лучше ли, хуже ли, а ковер повесили. Он и закрыл изнутри всю переборку, словно и мерян был на новую длину спальни. Федор присел на кровать, невольно залюбовался. На синем дне морском стояли избы, одна другой краше. Росли березы, рябины и какие-то диковинные, в рост человека, цветы. За деревней луга виднелись, дальше сплошной волчий лес. Но волков не было, словно он, ее Федор, всех еще в начале войны перестрелял. Зато рыб, рыб!.. Подводная деревня вся была заселена ими. От избы к избе плыли эти диковинные, на настоящих не похожие, рыбы — с умными человеческими глазами, тихие бестии. Всех их словно притягивала, вела за собой Домна — единое живое существо в этом подводном мире. В белой косыночке, в белом вышитом платье, босая и с косой на плече. Прямо на сенокос шла председательша, того и гляди закричит в пустые окна изб: «Эй, заспались, девки, пора!» Но что-то удерживало Домну от этого председательского окрика, кажется, боялась, что ее не услышат. Так и шла на покос одна, молча. И только рыбы следом за ней, все рыбы, рыбы…
— Ну, сказочница ты моя!.. — обнял Марысю за тугой страдающий живот.
— Ага, казка, — улыбнулась она, не разжимая сухих, сжатых, как у Домны, губ.
Теперь Федору что-то и в ее лице не понравилось, все оно стало как сплошная боль. А ведь и поговорить некогда: затемно уходит, с темнотой приходит. Что же делать-то, что?..
— Через пару дней на лодке тебя повезем, слышь?
Она не отвечала, смотрела в окно, у которого теперь лежала. И вдруг подняла голову:
— А герань-то, гляди-ка, завяла. С чего бы это?
На широкой доске, приколоченной к узкому зимнему подоконнику, многие годы стоял у них горшок с геранью — как раз в это время и зацветал. А нынче случилось ли что, забыли ли про него, только Федор и сам увидел: листья съежились и пергаментно побледнели, красные цветы опали, на месте их торчит голое, сухонькое будылье. Страшно тянулся цветок к солнцу, уже безжизненный. Что-то больно кольнуло глаза. Федор отвернулся:
— Ну завяли — и завяли. Мало ли чего.
— Да нехорошо это, Федя, у хозяйки кветики посмурнели…
— Вот заладила! Скоро подснежники попрут, получше этих. Ромашки там да колокольчики… Слышь ты, глупая, болезная жена?
— Слышу, слышу… — вытягиваясь, откликнулась она. — Посылай кого-нибудь за Альбиной… Ад… Ад…
— Что? Что?
Она только рукой махнула: посылай, глупый…
— Да что? Что с тобой? — не понимал он.
Но смышленый Юрась, услышав имя Альбины Адамовны, стрелой вылетел вон, а за ним припустил и Санька, на всю улицу крича:
— Кали ла-аска, ма-амка рожает!
Марыся дотронулась холодными пальцами до горячего лба Федора:
— Слышишь? Малец и тот догадался, а ты… О-ой, Федя! — не могла больше сдерживаться. — Чувствую, кончаются мои мучения…
— Кончаются, кончаются, — забормотал он, поглаживая ее. — Ты потерпи немного, вот сейчас Альбина…
Альбину Адамовну какой-то добрый дух принес, кажется, прямо на своей рыженькой кобыле в избу ворвалась. Федора вытурила из-за перегородки, дверную занавеску задернула и принялась покрикивать:
— Воды кипяти, Федор. Тряпок чистых давай. Ребят убери.
Но Федор так растерялся, что только зря сшибал сновавших тут же ребят, пока не пришла нежданно-негаданно Тонька. Наверно, Санькин крик ее сюда занес. Она-то и взяла на себя все хлопоты, а ребятню и самого Федора выпроводила на улицу. Он было на дыбки:
— Ты чего, Лутонька? Чего распоряжаешься, как дома?
Однако то же самое и Альбина Адамовна повторила:
— Да уйди ты куда-нибудь… господи, непонятливый!..
Он забрал с собой кое-как одетых ребятишек и пошел в сторону кузни. Крики Марыси его преследовали, а Санька знай повторял:
— У-у, мамка рожает… у-у, кали ласка какая!..
Ни за что ни про что влепил Саньке затрещину, и его рев, а потом и звон кузнечного молота заглушили крики Марыси.
Семен Родимович был в кузнице и занимался странным делом: в обрезок толстой трубы вставлял и заклинивал нагорячо железную заглушку. Звук тяжелого молота перебивал все остальные мысли. Федор постоял, посмотрел.
— Да ты никак пушку делаешь?
— Пушку, — ответил Семен Родимович.
Федор думал, что ослышался или очумел от криков жены.
— Да какую… к хрену твоему горячему… пушку?!
— Железную, как видите, — вежливо и тихо подтвердил Семен Родимович. — Чтоб стрелять могла.
Одна нелепость налезала на другую. Пушка? Стрелять?..
— В кого палить-то собираешься? Немца, слышь, в логове добивают. К примеру, как волка. Огрызаться огрызайся, а уж убежать не убежишь. Шалишь, серый! Там не такие, поди, пушки есть, огнем все к хрену твоему горячему спалят. Ну? Твоя-то зачем? Где ты раньше-то был, пушкарь несчастный?