Лошади бродили с отстегнутыми вальками по опушке и что-то все же выискивали жадными губами, жевали. Федор пригляделся — да ведь цветы щиплют! Наверно, горькие, но полные весенней жизни — так и просятся на язык. И на цветы он взглянул тоже по-лошадиному: а нельзя ли чего тут и им съесть? Пробежав чуть дальше, в старый нечастый ельник, который просвечивался солнцем и успел прогреться, он увидел изумрудную крохотную россыпь. Только-только пробивалась заячья капуста, поднималась, как и подснежники, на тонкие ножки, но уже можно было ухватить зубами, пожевать. Встав на коленки и припав ртом к зеленеющей кочке, он ощутил снежно-кислый, холодный, освежающий вкус. Заскорузлые пальцы зашарили по кочкам, но ничего не могли ухватить, а так, губами и зубами, удавалось. Пасся Федор на заячьей капусте и не сразу догадался крикнуть:
— Бабы! А что я нашел?..
Народ деревенский, знали, что если и есть в лесу что интересное, так это еда. Прибежали, тоже молча, стыдливо уткнулись носами в кочки. Крохотная еще капустка, только название одно, скреби не скреби истертыми на военном хлебе зубами, а сыт не будешь. Как сверху глянешь — зелено, а как начнешь рвать — ничего на зуб не попадает, одна досада. Женщины ползали на четвереньках, как большие обшарпанные зайцы, и стригли травку, которая хоть и не утоляла голода, но давала ощущение еды. Федор забыл, сколько и времени прошло, — тоже старый, несчастный заяц, лесные кочки носом пашет. А пахать-то надо поле. Он поднялся с четверенек и, опустив глаза, прикрикнул:
— Ну, давайте, однако. Денька через три можно будет пощипать, а сейчас какая зелень?
Женщины выходили из леса неохотно, вразнобой. И последний перед обедом уповод больше стояли в борозде, чем пахали: разморило после отдыха. Федор особо-то не понуждал, еще раньше полудня остановил тяжелую пахотную карусель:
— Ну, шабаш. Давайте обедать.
Лошадей выпрягли, чтоб отдохнули, и не стали гнать в деревню — пусть хоть быльнику пока пощиплют. А тем временем Федор распорядился привезти прямо на опушку сена и дать каждой лошади отдельно, ну, Немке за труды ее чуток побольше. Отдых часа три. День теперь длинный, успеют наработаться. Хотел он помаленьку втянуть и людей, и лошадей в пахоту, не сорвать в первый же день худые жилы… как сорвала их сдуру его Марыся…
Придя вместе с Тонькой на обед, он рассердился, что Марыся уже на ногах и сама хлопочет на кухне.
— Ты с ума сошла? Ты зачем встала?
— Да затем, что все в поле, а я хоть здесь о пахарях похлопочу, глупый, — ответила она, помогая ему раздеться.
Такое быстрое выздоровление жены показалось ему подозрительным. Но делать было нечего, сел за стол, все-таки радуясь, что жена на ногах. Она и Лутоньке ласково, как бы платя за услугу, говорила:
— Тоня, ты садись, ты набегалась по полю.
— Знамо дело, набегалась, не дома ведь посиживала! — попробовала было фыркнуть Лутонька, но рыбный суп был так хорош, а квелая весенняя картошка так вкусно на каком-то святом духу поджарена, что она тоже подобрела, уступила Марысе хозяйские права.
Федор только сейчас и понял, что тут, на кухне, разыгрывается тихая, но беспощадная баталия. А крепость берут одну — его самого. И хоть это льстило немного, но было страшно глянуть в сторону Марыси: силы-то неравные. Как ей устоять против здоровущей Лутоньки? К тому же вовсе не посторонней — родной сестры Домны, значит, полновластной владелицы этого дома. Тетка всем ряжинским мужикам, она ведь имела полное право сказать им, пришлым-то: уходите, откуда пришли, здесь будут Ряжины распоряжаться, судить и рядить. Ведь что-то такое проскальзывало в повадках и Юрия-большуна, а эта-то не ребенок, эта — баба о всех кулаках и с таким язычком, какой и должен быть у истинной побродяжки. Огни и воды прошла, чего ей бояться несчастной роженицы?
Думая так, он в оба глаза поглядывал на женщин. Но при нем они не ругались. Лутонька особо-то не задиралась, а Марыся, потоптавшись у стола, опять ушла за перегородку, легла на кровать. Ну, да оно и понятно вроде бы, маленькая Домнушка заплакала, а у Марыси, как и предрекал спасший их обеих беженский доктор, стало помаленьку появляться молоко. В этом она Тоньку перемогла — у той хоть и белая, да сухая грудь. Дожевывая картошку, Федор недовольно глянул: чего она потягивается, как сытая кошка?