— Вот бабы вы все такие… тьфу!.. — не стал больше ничего объяснять и ушел на лавку, накрылся полушубком, наказав Марысе часа через полтора разбудить.
Больное плечо ломило, поясница как деревянная, о руке и говорить нечего: как плеть бесчувственная. Одной за двоих приходилось плуг таскать. Но заснул Федор со счастливым чувством: вот есть же работа, на которую и он при своей однорукости годен…
И на второй день сева Марыся осталась одна. Смутные мысли одолевали ее. Все, кто был сейчас в деревне, стар и млад, ушли в поле, и даже Санька с криком: «Кали ласка-а!..» — ускакал туда же. Из окна Марыся видела, как по деревенской улице одна за другой проходили женщины, кто с лошадью в поводу, кто с вилами. Многие останавливались и кричали что-то, наверно, ласковое и ободряющее, но ей казалось: злословят. Как же, засела председательша в самую посевную дома и выходить не думает! Хворь не хворь, роды не роды — чистое притворство. Все на работе, все добывают свой хлеб земной, одна она остается нахлебницей — ведь так? И когда до такой ясности отстоялись в душевном роднике ее мысли, она оставила Домнушку в зыбке и вышла во двор. Просыхало уже. На сугреве под стеной зеленела травка, крапива из-под теплых камней уже с мужскую ладонь вымахала. Она нарвала на щи и потыкалась руками в пожухлой ботве луковичных грядок. Но зимний лук только-только пробивался колючими перышками сквозь прошлогоднюю засохшую поросль. Марыся взяла трезубую тяпку и немного продрала, проборонила луковичную гряду — зелень сразу засверкала, на глазах потянулась к солнцу. И Марысе было хорошо оттого, что она вот и дело полезное сделала, и устала не очень. Ноги были, правда, как ватные, голова кружилась, да велика ли беда? По весне и здоровый человек как пьяный ходит. Пошатываясь, она отнесла в дом нарванную крапиву, посмотрела на спящую Домнушку, качнула раза два зыбку и опять вышла вон. Руки ее просили работы, истосковались во время долгого лежания на кровати, крестом. Марыся взяла грабли и принялась убирать, сгребать зимний мусор, а потом и метелкой по сухим местам прошлась. За этим занятием и застала ее Тонька, ночевавшая у Барбушихи и позже других, в компании со всей троицей идущая на работу.
— А, Маруся, — сказала она вроде бы приветливо. — Прибираешься? Прибирайся, прибирайся. Нам-то вот некогда, в поле надо, навоз проклятый раскидывать.
И больше ничего. И молодые Барбушата приветливо покивали головами, прошли дальше, повиливая боками, — «обедве прыгожыя кабеты!» — как подумала Марыся. Разве что старая Барбушиха буркнула что-то сердито и зыркнула так, что не возрадуешься. Но в общем-то дело обычное: прошли мимо люди, так ли, иначе ли глянули на хворую, так ли, иначе ли поприветствовали. А Марыся места себе не находила, сновала взад и вперед, мимоходом укачивая разревевшуюся было Домнушку. И покормила грудью, сколько было, и после дала еще коровьего разбавленного молока — все равно ревет. Видно, нужна уже компания, беспокоилась, когда оставалась одна. Санька как раз прибежал со щавелем в подоле рубахи, пригоршней бросил в зыбку ярких листиков — Домнушка и Саньку не принимала в няньки, кричала. Пока Марыся варила крапивные щи с кислой щавельной приправой, Санька тоже надулся, вот-вот разревется.
— Ты-то чего, сынуля?
— Да-а, матуля! Да-а, кали ласка! Все пашут, а я зыбку качай, да-а…
— Что же делать-то? Надо обед варить, пахари скоро придут. Ну да ладно, сынуля, иди паши. Народу там много? Весело?
— Ой, как много! Ой, как весело! — радостно встрепенулся глупый Санька. — Все пашут, а лошадь одна пала, у-у, как тятька ругается!..
И выложив с запозданием эту весть, Санька ускакал за деревню, где промышлял с такими же голопузиками зеленую травку. А Марыся не на шутку растревожилась: и всего-то шесть лошадей пашут, а если еще одна пала…
Щи у нее поэтому кипели круто, сердито. Домнушка капризничала и сучила ножонками больше обычного, и Марыся, улучив минутку, перепеленала ее, принялась уговаривать, сама незаметно увлекаясь, уговаривая уже собственное сердце:
— Ах ты мая зязюлечка! Ку-ку, непаслухмяная, ку-ку, залётная птушанятка. Бачыш, для всякай птушачки сваё гняздо мила. Ляжи вось у калысцы… люли-люли-люли… Дав бог дети, ды няма де их дети, ды и сама я вось захварэла. Што рабить будем, зязюлечка мая? Ку-ку! В гэтай калысце Юрко ляжав, потым Венько, потым Санько — тяпер вось ты. Пятёра вас, и уси родныя, але ты ж, мая перапёлачка, самая лепшая, таму што память о той жанчыне, якая прытулила нас у лихую гадину. Ку-ку! Не-е, не зязюля ты бездамовая, не перапёлачка палявая — ты ластавка вясенняя, ластавка хатняя. Знайшла прытулак пад дахам Домнинай хаты, таму и сама — Домна, Домнушка маленькая. Дятей у нас тяпер як бобу, а хлеба ни дробу, но ничога, не журыся, мая ластавка. Пад гэтым дахам усим места хопить, усе тое-сёе паклюють, чарвячка замарыть можна. Расти, як большая Домна, гадуйся людям на карысть. Усим ластавкам хапае места пад дахам, и людям хопить, трэба тольки добра рабить. И кошка блинов напячэ, а вось зярняты здабыть кошка не можа, зярняты пасеять трэба, выгадавать, як и дитя малое, потым здаровае убрать да хаты. Вось тата наш и сее, ён добры сейбит, хуть и з адиною рукой. А мы з табой чаго ж? Тату памагчы трэба… люли-люли… Кали б ты не енчила, я б пабегла у поле и дапамагла бы, а? Не будешь плакать, ластавка паслухмяная? Усе жанчыны робять что-небудь, адны мы з табой лайдачым. Сорамна мне, Домна-Домнушка. Хуть бы хто-нибудь прышов, я б тябе пакинула у калысцы. Люли-люлюшку маю…