После ему все же пришлось погоняться за уплывшими в море домами. Но мотор больше не отказывал, и больше он не плутал на залитых дорогах. В черные подтопленные дебри не лез, за каждым домом не охотился. Просто он понял, что течение наметилось по бывшим логам, и здесь, в узких протоках, встречал дома. Они выплывали, как большие серые утки, все друг за другом, друг за другом. Он причаливал к крыльцу очередного дома, заходил внутрь. Он сгребал в кучу лавки, табуретки, разное барахло, поливал его керосином, пятился к порогу и поджигал мокрую дорожку. Пока запальный ручеек подводил до настоящего огня, успевал сойти с крыльца и сесть в лодку. Долго горело крепкое дерево, светло и жарко становилось в логах. Бывало, он сразу по пять костров разводил, светили они на все море. И так продолжалось до тех пор, пока в Мяксу не прикатил на катере кто-то из пароходного начальства. Был какой-то скандал, мол, от ваших диких бакенов сбиваются на новой широкой трассе пароходы, да и вообще, мол, пошехонщина какая-то — жечь дома на воде. Великовозрастного баловня нашли и примерно отругали. Тем более что в его служебные обязанности и в самом деле не входило жечь деревни. Он даже в должности потерял и войну — да простится такое кощунство! — встретил с надеждой. Уж теперь-то он не опростоволосится, искупит грехи, которые были и которых не было!
Но все один за другим уходили на фронт, а ему оставались беженцы, хлебопоставки, и слухи, и всякие пропавшие телефоны.
Он понял, что хватит с него. Бежать — так бежать без оглядки!
Заскочил он домой и с небывалой ласковостью обнял жену Катерину, которую раньше лаской не баловал. Жена была в недоумении. Но он и детишек своих, обоих мальцов, обнял и с ними простился. И мать за плечи приголубил, так что она даже заплакала от неожиданности. В дому толкалось несколько беженок, он и их обошел, пожал зачем-то руки, словно впервые встречал.
Потом стыдливо отломал на кухне кусок хлеба и сунул его в заплечный мешок.
— В отъезд, что ль? — встревоженно спросила жена Катерина, привыкшая к разным приключениям мужа.
— В отъезд, Катя. Осточертели всякие там телефоны… — еще раз обнял он ее до времени опавшие плечи и быстро вышел вон.
«В штрафбат! В штрафбат!» — твердил он от самого дома, спускаясь с нагорья к заледенелому морю. В сырой оттепельной мгле противоположный берег даже и не просматривался, но лед — не вода, на льду нельзя было заблудиться. Минуя Череповец, он ходко, быстро пошел в сторону железной дороги, на Тихвин. Забереги еще не сошлись в единое поле, но он надеялся перехватить у припая какую-нибудь шалую лодку, — вечно эти лодки без спросу с берега на берег гоняли, а по мере того как наступал лед — от одной ледяной кромки до другой.
Заберег третий,
с шугой и морозом,
с зимней дорогой и негаданной встречей,
с неизбывным запахом горького пороха
Аверкий Барбушин считал, что ему в жизни везло. Родился в семье, у которой всегда был свой кусок хлеба, а женившись, без стеснения вошел примаком в семью, у которой и мясо не переводилось. Позубоскалили немного деревенские, и ничего, забылось, кто на ком женился. Он и в чужой семье сразу стал хозяином; тесть и теща так и померли, не посмев при нем повысить голоса, а жена Настасья могла разве что поскулить ночью у его груди.
Нет, определенно везло ему в жизни. В первую большую войну молодого Аверкия Барбушина обошла стороной мобилизация: как знал, к тому времени устроился шкипером на череповецких шлюзах, оказался человеком незаменимым; в гражданскую, пока белые били красных, а красные били белых, подался в северные леса за белкой и года три стрелял по зверью. По этой причине он и к дележу земли опоздал, прибыл на поскребыши. Жена Настасья корила, конечно, за это, но впоследствии, когда мужиков раскулачивали, его не тронули — ничего лишнего не нашлось. А лесные припасы — не коровы, не лошади, глаза не мозолили. И жила семья Барбушиных так: на людях, да не для людей. Люди были не надежны, а надежно то, что припасалось на черный день. Может, потому и не попадали они ни разу в бесхлебицу. Даже в первые колхозные годы, когда избишинцев довели до сумы затяжные неурожаи, в семье Аверкия Барбушина мякину не ели. От лесных времен оставалась у него белка, оставались соболя, а этот зверь и в голодные годы бежал на ловца. Ловец же — вот он, рядом, на Мариинке. По Мариинским путям вечно валил пестрый народ. Кто ехал строить Беломорканал, а кто и себя потешить хотел. Золотишко теперь держать побаивались, а меха… чего же меха не держать? Пока будут гулять по России холода, будут гулять из рук в руки и меха. По тем же речным дорогам с юга на север плыл хлеб, и он в руках перекупщиков легко превращался в белок и соболей, а белки и соболя превращались в мучные кули. Все естественно, все по-житейски.