Домна хотела было оттянуть черное одеяло с окна, посмотреть, что там за молотьба такая, но Калина строго прикрикнул:
— Не смей, дурья башка. Ложись лучше спать. Всенощная у меня.
Домна не стала допытываться, что он за поп такой, чтобы справлять всенощную, а быстро разобрала постель и уложила Кузьму, вздрагивая спиной при каждом тяжком и страшном ударе. Кузьма, к ее удивлению, дал себя спокойно раздеть, дал уложить, и только когда она сама, с ревом и зубовным скрипом стянув с опухших ног валенки, легла рядом, запротестовал:
— Э, тетка, не положено спать вдвоем. Калина говорит…
— Какое мне дело, что говорит твой Калина… ох!.. — при очередном тяжком ударе Домна от страха и жалости прижалась к Кузьме. — Ты-то! Ты-то чего-нибудь скажи!
— Я уже сказал тебе: не положено.
— Было когда-то не положено, да положили нас вместе, Кузя. Сам ты и положил, вспомни-ко!..
А самой уже ничего и не вспоминалось, неодолимая усталость валила в сон. Даже страшный далекий грохот доносился теперь словно бы из-под земли. Да и недолго гремело. Скоро все затихло на улице. Правда, какое-то время спустя здесь уже поднялась беготня, в коридоре затопали, забегали, закричали, что-то все таскали, таскали и перетаскать не могли. Постанывали и покрикивали за стеной. И Калина, слышно, покрикивал, как колхозный бригадир, но в конце концов и его голос стих. И Домна тоже затихла, забылась коротким, тяжелым сном, прижав, отгородив от всего мира холодную, покорную спину Кузьмы.
Кузьма Ряжин понимал: в его жизни произошло нечто из ряда вон выходящее. Он клялся себе, что терпеть не может баб, особенно слезных и ласковых, а вот же терпел, вот же жил бок о бок с бабой. Не помнил, и откуда взялась она, как пристала к нему. Прошлое заволакивала черная штора, такая же, как на окне; в прошлом, как подсвечивала ему память, ничего подобного не случалось. Жизнь — это он, да еще доктор Калина, да еще толстуха Дудочка, которая взяла привычку щекотать его; больше он ничего не знал и знать не хотел. А тут явилась вот эта, назвалась Домной и поселилась вместе с ним в комнате у доктора — Калина сам и поселил, Калина все и подстроил. Кузьма попробовал перехитрить его, на вторую ночь сбежал в общую палату, укрылся с головой одеялом, но Калина привел его обратно. Тогда Кузьма задумал перехитрить эту, Домну; он взял да и притворился спящим, пока она ставила самовар. Не любил он, когда его раздевали и укладывали в постель — сам любил укладываться, поэтому взял да и завалился спать. Домна вернулась с самоваром, долго смотрела на него — он подглядывал сквозь ресницы, он втайне наблюдал за ней. Ему надо обмануть эту незваную сожительницу — и он ее обманет. Он будет нарочно посапывать, а ты пей-ка чай одна, тетя!
И так все хорошо рассудил Кузьма, что начал и в самом деле засыпать. Но тут она и принялась его тормошить, говоря:
— Кузя, а Кузя, медаль-то где твоя?
Он испугался за медаль и подхватился:
— В самом-то деле, куда подевалась?
А она, баба вредная, хохочет, она знает, что он медалью своей дорожит. Что-то такое сильное связывало его с медалью, и хоть он не мог припомнить — что именно, а берег ее пуще глаза.
— Куда ты ее подевала, тетка? Положь на место!
— Да положу, положу, — покопалась она под его подушкой. — Смешной ты, Кузя. Неуж никак меня не вспомнишь?
— Надо мне тебя вспоминать, — схватил он медаль и прикрутил к нижней рубахе. — Ты, тетка, уходи. Я баб не люблю.
— Да любишь, Кузя, любишь, — ответила она с прежним смешком. — Откуда же тогда Юрка взялся, через пять месяцев после свадьбы! Откуда взялся Венька, пузан косолапый? А Санька откуда? Мужик мужиком, а за титьки дергает, прямо беда с ним.
— Титьки?.. Что еще за титьки?
— А вот то, а вот это, — навалилась она на него, принялась целовать.
И что-то такое, вопреки его желанию, начало проступать сквозь чуждые поцелуи. Только не вовремя какая-то собака принялась подлаивать, поскуливать возле кровати. Он хвать рукой — вроде бы ничего нет, скулеж прекратился. Но стоило поуспокоиться — собака загавкала, завыла еще громче. Он снова хлесть ее ладонью — в пустоту, опять в пустоту. А ведь было ясно: воет собака не зря, и на ней-то он и сосредоточил все внимание. Чего ж, собак он сейчас любил больше баб. Да вот собаки куда-то все запропали, а бабы — нет, надоедают день и ночь. Ах, если бы собаку, собаку ему!
— Тетка, — решился Кузьма попросить, — привела бы ты и в самом деле его.
— Кого, Кузя?
— Известно, Балабона.
Домна аж отшатнулась от него, смотрела, смотрела и убежала куда-то. Он думал — сейчас же и приведет собаку, а она привела Калину. Ну, он и доктору повторил: