Теперь, за давностью времени, Домна многое ему прощала, но не могла простить сорочью скороговорку в письмах — трещать набегом и все не о том, о чем следует. Вот человек: не спросит, чем живы, не скажет, как жить дальше! Все о погоде да о военных новостях. Но какие же это новости, если в них ничего нет о Кузьме?
И так все вместе сошлось: и Кузьма, и Демьян, и Демьян, и Кузьма, — что Домну тоска от этого пустого думанья заела. А раз тоска, надо было идти к Алексеихе: хоть сердитая, да своя душа…
Но лучше бы она в тот день не приходила вовсе…
Алексеиха сидела за своим конторским столом и навзрыд голосила. Ни слов не разобрать, ни в успокоенье ничего не сказать — ревет, не слушает. Домне надоело ее уговаривать, отодрала лицо от стола, повернула к свету. Хоть режь, хоть вешай… Совсем рехнулась баба, их единственная на всю деревню начальница. Ей про Кузьму, ей про Демьяна, ей про свою тоску, а она дурнее дурного: телефон ругает. Да и ругает-то как — будто живого, будто в чем-то повинного человека. Знай честит:
— Идол ты некрещеный! Смертушка наша черная! Беда повальная!..
И с этими словами — да хвать валявшуюся еще со времен Алексея-силача гирю!.. Домна и остановить не успела. Алексеиха с такой силой принялась молотить пудовой гирей, что после нескольких ударов от телефона блин остался, маслянистый и черный. Так и припечатала к стене, прижарила.
— Ну, девка… — только и оставалось сказать Домне, потому что Алексеиха, сделав свое дело, гирю бросила и опять упала лицом на стол.
Не страх за содеянное — другой страх сковал Домну. Она тоже ткнулась лицом в стол и тоже повыла — тонким жалостным подголоском. Но вытье без слез — какое вытье? Бросила это пустое занятие, принялась выспрашивать:
— Блажишь-то чего? Чего бедокуришь? Ну, было: я один раз сглупила, расколошматила телефон… А тебе нельзя — нельзя, председательша.
Алексеиха не отвечала, совсем зашлась. Домна заглянула на другую половину — никого не принесло, как на грех, в контору. Она опять давай тормошить председательшу, давай опять отдирать ее лицо от стола. Но смысла уж не было никакого: та всхлипывала лишь судорожно и повторяла:
— …некрещеный идол… убивец потаенный… кровушки хватит…
Раздумывать было нечего, надо везти бабу домой. Домна нашла в сенях дровушки, на которых от колодца возили в контору воду, и завалила на эти обледенелые дровушки председательшу. Хоть и немалы, а ноги все же свисали. Ну, да чего толковать. Домна накинула на плечи лямку, потащилась в гору. Дом Алексеихи стоял на другом конце, так что пришлось покрасоваться перед всей деревней. Известное дело, нашлось любопытных: кто, да чего, да где?.. Домна натягивала лямку, ничего не отвечала и тащила председательшу к крыльцу ее дома. Тут уж и любопытствующие сгодились: принесли всем миром, уложили на кровать, шубой укрыли и стали думать да гадать, что делать дальше.
— А то, — сказала после никчемных споров Домна, — Альбину Адамовну надо покликать.
Альбина Адамовна была еще в школе, быстро прибежала, но у нее под руками ничего не оказалось, да и какая же она врачевательница — это же не чирьяк, не простуда, не разодранная нога. Все же велела она, подумав, напоить Алексеиху крепким маком и оставить в покое. Маку с горем пополам нашли, сделали такой отвар, что лошадь свалил бы, а Алексеиха лишь немного поуспокоилась. Но и то хорошо. Альбине Адамовне пора было скакать в основную свою школу, в Вереть, и ее отпустили, наказав особо-то не беспокоиться, — чего не бывает в жизни. Алексеиха, однако, спать-то спала, а в ум не приходила. Все бормочет свое: «Убивец черный… кровопийца…» Ясно, нельзя оставлять одну на ночь. А кого попросить в сиделки?
Как ни сердита была Домна на свою Тоньку-Лутоньку, а вспомнила именно о ней: на девке никаких дел не висит. С тем и побежала в ненавистный дом.
— Тонька, а Тонька, — покликала она, оглядываясь у сумрачного Барбушихина порога.
Тоня выглянула из-за ситцевой занавески, прикрывавшей вход в спальную половину, а следом и Аверкий зачертыхался. Домна от стыда готова была бежать обратно, но тут со двора заявилась Барбушиха и начала, и начала:
— А чтоб тебя лихо! А перепугала-то! А носит сейчас всяких заезжих-переезжих!..
— Да хватит тебе, — вяло отмахнулась от нее Домна, проходя к лавке.
Пришла она просить, на пороге перерешила поругаться, а сейчас уже ни того, ни другого не хотелось. В нос ей ударил густой запах мясных щей и свалил, прижал к лавке. Она сидела, распустив шаль, чтобы не задохнуться, и как бы не своими глазами видела Тоньку, растрепой вышедшую из-за перегородки, набычившегося Аверкия и ее, Барбушиху, все еще чего-то кричащую. Кричала она явно не о том, о чем надо было, и это совсем сбило с толку Домну. Отдышавшись, она только и сказала: