— Хошь морковника-то?
— Нет, поела я, — быстро ответила Домна, чтобы не ухватиться обеими руками за чужой пахучий кусок.
Тоня не стала настаивать, это и к лучшему. Отвернулась в сторону, прислушиваясь, как барбушит на кухне Барбушиха. Звуки были известные, хозяйские: вот открывает заслонку, вот поскрипывает под рогачом чугунец, вот наливает щи, вот выжидательно топчется у печи, бормоча: «Чтоб ее черт взял, оглоедку!» Оглоедка, это, конечно, она, Домна, а кто же черт? Не брал ее черт, только подзуживал: говори, мол, зачем пришла, не сиди сиднем. И она, не глядя на жующую Тоню, сказала Аверкию:
— Ты-то как думаешь? Или идти прямиком в Мяксу, или через Череповец? Забытые ведь всеми. Заброшенные.
— И хорошо. И покладно, — ответил Аверкий, прислушиваясь к кухонной возне.
— Да чего хорошего? Чего покладного? Начальства и того нету.
— Соскучилась? Спирина давно не видала? Дура безмозглая.
— А ты не лайся, если с мозгами. Как жить-то будем? Война вон, говорят, уже близко.
— Война! Нужны мы этой войне. Нас и бог, и черт стороной обойдут. Нос не суй не в свое дело, а лучше за собой присмотри.
Аверкий говорил ей, а посматривал на Тоню, верно, сравнивал. Домне и стыдно было, и обидно. Лутонька, конечно, не ей чета, да только на каких таких правах она сидит за столом, привередничает — пирог пощипывает, кривит губы, словно и эта еда уже не в честь?.. Домна видела, что без всякого толку убивает время, а все не уходила. Какое-то злое затмение нашло. Хотелось ей докопаться, дознаться, что там в душе у Аверкия, будто она и без того не знала.
— Ты не пойдешь в Мяксу, так я пойду. Чего ж.
— Скатерочкой дорожка, да я-то в скатерочку не раскатываюсь.
— Где тебе раскататься! Утолстел ты, Аверкий, совсем утолстел.
— Не жалуюсь. Вон и Тонька при мне подобрела. Тонька! — стукнул он кулаком по столу — видно, начал брать его хмель.
Домна уже с интересом смотрела, что дальше будет. А дальше вышло вовсе неожиданное: Тоня дожевала пирог, подошла к Аверкию и круто закрутила ему бороду, словно тряпку отжимала. Аверкий взвыл от боли и поднял руки, прося пощады. Тоня бороду отпустила и плюхнулась к нему на колени.
— Целуй, греховодник, — велела со смехом.
И Аверкий торопливо, заискивающе поцеловал ее, а она еще и платочком брезгливо утерлась. Барбушиха в это время вышла из кухни, плевалась от злости. Домна думала, скандал закатит, а Барбушиха лишь шваркнула миску со щами на стол и убралась восвояси. А ей Аверкий еще в поход послал:
— Ты полегше, полегше у меня.
Больше Домна не могла высидеть, взялась за шаль. Она ни с кем не попрощалась, и ей никто ничего не сказал на прощанье. С тем и вышла на мороз, еще больше голодная от чужой сытости, злая, как сама Барбушиха.
Уже порядком отошла, когда догнала ее Тоня:
— Возьми ребятишкам гостинцы, сестрица.
Домна остановилась, ожидая, что дальше будет. Но Тоня лишь прибавила:
— Не осуждай меня. Все равно худо, так хоть поживу-потешусь.
Вернувшись к себе, Домна развернула сверток: пироги, надо же! Как ни сердита она была, а благоразумие взяло верх. Да и что было делать — около пирогов уже прыгал Санька, пришепетывал:
— А мамка приш-шля. А у нас ш-ширсть да ш-ширинка.
Шерсти было горой навалено на столе. Все возились около нее: щипали, пряли, наматывали на клубки. Домна взглядом похвалила их всех, а пирог разломила лишь на четыре доли. Привлеченный запахом, первым поспел к столу Юрасик-карасик, и Домна ему первому дала, помня, что он сейчас без матери. Саньке — само собой, из другой руки. Венька восторженно, как волчонок, ухватился зубами за свой кусок. А уж после Юрий-большун подошел к столу.
— А тебе, мамка? — помялся он, видя, что больше пирога не оставалось. — Айне?
— Айна ела, и я сыта.
Ребятишки сбежались к печке, затопленной еще посветлу. Это только поначалу они резво ухватили свои куски зубами, а потом решили подольше протянуть удовольствие, лизали маслянистые корочки. Домна про себя горько подумала: «Вот и не зря сходила к сестрице», но Айно, в извинение, сказала другое:
— Пусть потешатся, мы-то с тобой таковские. Пойдем поскребем чего.
Она увела ее на кухню, достала там из печки не очень уже и теплые щи и, как бы оправдываясь, погладила карелку по льняной головенке:
— Бедная ты, бедная… Да только терпи. Я вот утром в Мяксу потащусь, ты опять за хозяйку. Маруся должна из лесу вернуться, а пока стереги дом.
— Да, ома коди, — в тон ей повторила Айно. — Дом стеречь.