– Мне казалось, Эмхир и Фарульв никогда особо не ладили, дел не вели и после жеребьевки даже не виделись. Откуда такое опасное великодушие? – негромко произнесла Сванлауг. – Нам нельзя допускать Фарульва. Он не должен узнать.
Невозмутимый Сульбрэн – его самообладанию могли позавидовать многие молодые Гарваны – стоял, скрестив руки на груди и спокойно смотрел на нойров. Он следил за беседой, хотя и не знал языка Севера. Скарпхедин понимал, что жрецу было достаточно услышанных имен, чтобы случайно или нарочно передать кому-то общую суть разговора.
– Я надеюсь, – обратился к нему Скарпхедин, – что услышанное не покинет этих стен, а свиток вернется под алтарь Илму.
– Так и будет, – ответил ему жрец. – Тид наложила на мои уста печать молчания.
– Хорошо, что Овейг не пришел, – сказала Сванлауг. – Ему тоже не стоит знать.
– Это еще неизвестно. Хотя он не знает Фарульва, – Мьядвейг забрала у Скарпхедина свиток, запечатала его заклинанием и передала Сульбрэну.
Когда жрец и нойрин ушли, Скарпхедин позволил себе широко улыбнуться: он смутно догадывался, какой замысел мог укрыть Эмхир в строках своего послания. Вольно или невольно он давал Скарпхедину шанс на Бессмертие, которого тот ждал когда-то. Но времена изменились. Скарпхедин уже не был свободен и молод, он успел познать мирские привязанности и смириться с тем, что путь его не будет бесконечно долгим. Где-то в глубине своей души Скарпхедин еще надеялся, что в какой-то из грядущих жизней встретит Провидицу, прядь волос которой он хранил спрятанной в одном из амулетов. Эта надежда была сродни мечте, сопутствующей тем, кто надеется обрести благо после смерти, оставив прежнее, полное многих трудов бытие.
«Смотреть на вечность одним глазом – сомнительное удовольствие… – он горько усмехнулся, коря себя за мелочность. – Нет, другою жизнью, другими мыслями должен жить Бессмертный. Неужели не тяжело мне будет видеть, как смерть, точно бьющий без промаха ястреб, станет – одного за другим – настигать всех, кого я люблю?»
Он вздохнул и в задумчивости нащупал шнурок амулета.
«К моей мечте одна дорога: испить чашу этой жизни до дна».
XV
Я вижу образ твой — когда далеко в поле
Клубится прах,
И в ночь, как странника объемлют поневоле
Тоска и страх.
…
И я везде с тобой, хоть ты далек от взора!
С тобой везде!
Уж солнце за горой; взойдут и звезды скоро…
О, где ты? где?
Иоганн Гёте
«Близость милого»
Амра, очевидно, покинула его. Он забросил музыку, перестал слагать стихи и давно не появлялся на поэтических вечерах в Этксе. Чрева его жён оставались пусты и бесплодны, но это его не печалило. Он знал, что Рависант навещает Мейшет и Вириде и трудно было не догадаться, о чем она просит. Суав все ещё вышивала своё покрывало, не разделяла тоски Рависант и, Овейг был уверен, делала все, чтобы ничего не менялось. Она не верила в их союз, но какие надежды дремали на дне ее души – для Овейга оставалось загадкой.
Ему стала сниться Эсхейд, более прекрасная, чем она была в жизни. И, просыпаясь, он чувствовал разочарование и давно забытую горечь утраты, когда видел рядом с собой Рависант. Об Эсхейд он стал думать чаще, чем прежде, она тревожила его своим дивным образом – во сне, и отзвуками воспоминаний – когда Овейг бодрствовал. Он больше не находил ни упоения в нежных объятиях Рависант, ни необузданной страсти в жарких, пусть и неискренних, ласках Суав. Иногда ему казалось, что он – юноша, запертый в чужом гареме: вокруг полно красавиц, но ни к одной не прикоснуться, ибо наказание – смерть.
Он стал чаще видеть райских птиц, которых недолюбливал Эмхир. Хлопанье их крыльев было слышно среди ветвей дерев, птицы роняли свои чёрные перья у его окон, чёрными кометами перелетали с дерева на дерево.
Что-то звало его, что-то манило, тревожило. Анданахти больше не являлась, но просьба ее теперь казалась единственным, что могло спасти Овейга. И однажды он, ничего никому не сказав, взял из конюшни заговоренного коня и выехал из города.