Много долгих дней он странствовал по пустыне, избегая стоянок племён и караванов, подчиняясь едва уловимому чувству, далекому зову. Ветер заметал его следы, пыль гасила синеву одежд, дневной жар казался агонией разума, холод ночи – отрадной погибелью. Вскоре он уже не знал, где находится, покинул ли границы Триады, и не мог вспомнить, от какого берега реки начал свое странствие.
Он остановился недалёко от незнакомого гиблого места. Раскалённый воздух чуть подрагивал. Овейг спешился и осмотрелся. Он знал, что где-то здесь, глубоко под землею, что-то есть, быть может, то, что он ищет. Ему бы хватило сил, чтобы поднять песок и развеять его по ветру, обнажив то, что скрыто, но без разрешения тревожить Великую Дщерь было опасно. И Овейг, опустившись на колени, обратился к самой Пустыне: «Я, Ищущий, все забывший, пришел к тебе просить о помощи. Сними покровы, доверь мне тайну, отдай мне то, за чем я пришел, если оно – моё».
На несколько мгновений воцарилась жаркая неподвижная тишина. Конь тревожно заржал и ускакал прочь, взметя тучу пыли. Поднялся ветер, казалось, дрогнула земля и песок вздыбился морской волною, золотистыми ручьями и потоками; звонкозвучным наполненный шипением, он отступил, осел и открыл взору Овейга древние руины: колонны и арки, квадраты залов, пустые купальни и… кости. Скелеты выступали из песка то тут, то там, переломанные, разбитые, перемешанные с украшениями, оружием, остатками какой-то мебели. Овейг спустился по широкой лестнице – вероятно, Дщерь открыла ему не весь дворец, – и пошел по коридору, похожему на те, что он видел в старых особняках Афлетана. На некоторых арках можно было различить полустершиеся письмена. Они казались Овейгу смутно знакомыми, но прочесть их он не мог.
Всюду ему встречались остатки внезапно почившей роскоши: обломки лир, остовы дафов, раздавленные кубки, медные и золотые блюда, потускневшие бронзовые и серебряные зеркала, оплечья, разбросанные самоцветы, серповидные мечи, монеты и остатки щитов. Овейг исходил много комнат и всюду что-то находил, но всё было не то. Он не знал, как выглядит царская цепь и где она может быть. Руины полнились шипением мелких песчинок, тревожимых ветром, древний камень быстро нагревался на солнце.
Овейг оказался в просторном зале, где почти не было костей. Только череп, словно бы вросший в основание стены, глядел на Овейга пустыми глазницами, скалясь насмешливо и горько.
«Если и здесь ничего не найду, то уеду ни с чем», – подумал Овейг.
В сундуках оставалось много золотых монет и больше ничего. Овейг поднял с пола золотое запястье, вытряхнув из него мелкую кость, покрутил в руках и бросил в угол.
«Ты, Анданахти, говоришь, что я знаю. Что я помню, – он оглянулся, почувствовав на себе чей-то взгляд. – Но я не знаю. И не помню. Что ты мне скажешь теперь? Лечь и уснуть под этими песками? Не возвращаться, пока не найду? Я и так послушен твоему приказу, хотя кто ты такая? Всего лишь жрица, сбившаяся с пути».
Послышалось хлопанье крыльев. Овейг поднял глаза и к своему удивлению увидел, как на остов колонны опустилась черная райская птица с длинным хвостом. Ее никак не могло там быть, ведь эти создания никогда не покидали садов. Птица наклонила голову, сверкнув синими глазами. Овейг, точно зачарованный, стал подходить ближе, медленно, опасаясь спугнуть. Что-то хрустнуло под его ногой. Он опустил взгляд и увидел, что из песка выступил край золотой цепочки. Тонкие звенья ее переливались на солнце. Он наклонился и поднял украшение. Оно оказалось длинным, ветвистым, странным и сложным, мелодично звенящим, и будто бы тянущим силы.
Черная птица исчезла беззвучно, не оставив даже пера.
***
Несколько недель Рависант не находила себе места: Овейг пропал, не предупредив ни ее с Суав, ни даже Гарванов Этксе. Она просила Одмунда узнать, что случилось, умоляла Скарпхедина отправить кого-нибудь на поиски, но к ней оставались глухи. Одмунд рассказал ей, что Мьядвейг Протравленная будто бы отговорила Скарпхедина искать пропавшего Овейга и предложила ждать.
– Он что-то ищет. Найдет – вернется, – спокойно говорила Мьядвейг.
– Солнце испепелило ваш разум! – восклицала Рависант и плакала от бессилия.
Настали жаркие дни. Лето было привычно беспощадным, горожане наслаждались прохладой лишь ночью, и, истомленные тяготами дня, спали на крышах. Рависант забывалась на несколько часов, чтобы все остальное время потратить на бесплодное ожидание, исполненное беспокойства.