***
Домой Овейг возвращался глубокой ночью. Опьянение рассеивалось слишком быстро и место хмеля занимали тревожные мысли, оплетающие, точно змеи. В шорохах спящего города мерещился шепот Анданахти, сквозь щели ставень, казалось, кто-то следил, зловещие тени сплетались на дороге, точно бурлящий черный ручей.
«Откуда у Анданахти столько власти здесь? – спрашивал он себя. – В те годы, когда она жила, в Гафастане еще пытали усгибан».
– Ты говорил со мной, ты обещал мне… Неужели ты предашь меня, оставишь меня? – женский голос звучал совсем рядом.
Овейг остановился, тревожно замотал головой, желая избавиться от наваждения. Но иной город, древний, прекрасный восставал точно из поглощенных песками руин.
Из этих видений, изливавшихся точно из глубин его собственной памяти, Овейг вырвался с большим трудом. «Бежать! Бежать! Прочь из города! Пусть Великая Дщерь укроет меня!»
Он развернулся и поспешил к городским конюшням, а оттуда – верхом, рассыпая по улицам глухую дробь конского галопа – к главным воротам города. Сонный караульный встрепенулся при виде всадника, но выпускать его отказался.
– Не велено, – равнодушно ответил он, вяло пожимая плечами.
– Ты внимательно рассмотрел мой наруч? – в голосе Овейга трепетала угроза.
– Да. Не велено.
– Мне нужно покинуть город!
Во взгляде караульного мелькнуло что-то похожее на сочувствие.
– Нельзя. Из Этксе прислали приказ не выпускать тебя, о Гарван. Неужели Гафастан недостаточно велик, чтобы не рваться за ворота?
Сухая злоба жгла Овейга изнутри: ничего не оставалось, он был в городе – что загнанный зверь, и видел лишь один путь, узкую и опасную тропу.
«Что ж, пусть теперь Рависант и Суав станут одним человеком, пусть Анданахти вернётся, пусть она приведёт мою Эсхейд, раз по ней так тоскует мое сердце».
Городские сады встретили его мерным покачиванием ветвей и тонкими влажными ароматами измученных дневным жаром цветов. Повинуясь мысленному зову, черные птицы с длинными хвостами окружили Овейга. Очертания Анданахти проступали то в лунном блике, то в тени дерева, то на сухих камнях.
– Вы когда-то служили моему брату, – сказал он птицам. – Теперь послужите и мне.
Он подхватил оброненное перо и, глядя в глаза сидящей на ветви птице, произнес:
– Несите на крыльях сон, укройте город, чтобы ни одна душа не дрогнула, чтобы ни одно тревожное сновидение не разбудило. Да опустится тишина, и да откроет она мне дорогу к Храму.
***
Овейг помнил, как принесли Эсхейд. Отгоняя недобрые мысли, – пестрая птица тревоги чистила перья у самого его сердца, – он спустился к воротам Этксе, пробрался сквозь толпу Гарванов, и увидел ее, завернутую в черное полотно, бледную, мертвую. Он не мог не подойти ближе, не мог не рухнуть возле нее на колени, чувствуя на своей спине и плечах тысячу игл осуждающих взоров. Ни следа, ни капли жизни не было в этом прекрасном теле. Кожа казалась шероховатой от пыли, белесые пряди выбились из-под тюрбана, в складки которого забился песок. Овейг увидел на тонкой руке следы змеиного укуса.
Кто-то коснулся его плеча. Точно завороженный, он встал и сухо кивнул, смиренный и спокойный. Как волос в мгновение ока сворачивается и истлевает пламени, так исчезла его тоска. Овейг улыбнулся нежной лучистой улыбкой понимания и отошел.
«Мы еще встретимся, у вечности нет берегов. Сколько еще раз ты придешь, Эсхейд? Имя твое рассыпалось, развеяно будет вместе с прахом твоим среди песков. Матери Пустыни милостивы. О, мы еще встретимся».
Теперь все повторялось.
На алтаре лежала Рависант, опутанная едва различимо светящейся Цепью Царей, и где-то рядом кружил, должно быть, дух Анданахти, готовый вернуться в новое тело. Непрошенная мысль коснулась сознания Овейга: что если думать не о ней, но об Эсхейд? Тогда могла бы вернуться она, прежняя, светлая, прекрасная. А для Анданахти он бы нашел другое тело. Раз она ждала так долго, ничего не случится, если ожидание растянется еще на несколько дней или месяцев. Бурным потоком его захлестнули чувства и воспоминания, почти смыв, обесцветив в памяти образ Анданахти.