– Нет-нет, – сухо произнесла Мьядвейг. – Подойди и посмотри внимательно.
Овейг помотал головой, не в силах произнести ни слова.
– Давай же, ты должен понять, что ты сделал и чем все могло закончиться! Смотри! – голос ее был жесток и холоден.
Овейг повиновался.
Плотная грубая ткань окутывала Рависант. Он вгляделся в ее лицо, но черты показались ему иными. Половина лица была искажена, точно начала меняться, и приобрела явственные черты Эсхейд. Правый глаз – прежде зеленый – стал золотым, скула истончилась, подбородок вытянулся. Левая часть лица сохранила прежний вид.
Овейг опустился на колени. Это странное искажение, сотворенное обрядом, почти не волновало его. В глубине души он все понял, но отмел, оставил эти мысли, позволив чувствам течь свободно. Ничто не имело значения, кроме того, что Рависант, его прекрасная, любимая Рависант, лежала теперь перед ним мертвая, и не было в мире средства, чтобы вернуть ее – именно ее, в этом теле и с этой душой, полную прежнего света, – к жизни.
Он поднял взгляд и увидел, что Мьядвейг наблюдает за ним с горьким состраданием.
– Я все понял.
Он был юн и слаб, он был никем боле. Ни знатным Гарваном, ни Бессмертным Магом, лишь когда-то – самоуверенным юнцом. Та жизнь прошла, не осталось ничего, и словно бы ледяной ветер терзал его сердце.
Мьядвейг молча шагнула к Рависант и осторожно высвободила ее из пут Царской цепи. Перчатки берегли нойрин от прикосновения к золоту. Цепь змеисто поблескивала и покачивалась, как живая. Как только последнее из звеньев оказалось в воздухе, тело Рависант рассыпалось. Остался лишь пепел и белые кости.
Овейг судорожно дернулся и закрыл лицо руками.
– Мы будем плакать вместе, Овейг, – сказала Мьядвейг. – А потом ты расскажешь мне всё.
***
– И как мы поступим с Овейгом теперь? – спросила Мьядвейг.
Вместе со Сванлауг и Скарпхедином они собрались в одной из комнат, недалеко от подвалов Библиотечной башни. Хвостатая Царская цепь зловеще поблескивала на грубой древесине стола.
– Я не знаю. Случившееся непонятно и неутешительно. Что Овейг рассказал тебе, Мьядвейг?
Нойрин тяжело опустилась на истёртый стул, сохранивший некоторые из айдутских узоров на перекрестье ножек.
– Он рассказал следующее, – она вздохнула и покачала головой. – После смерти Эсхейд пропало вдохновение, он принёс жертву Амре, она заговорила с ним сквозь сон, – кто знает, может быть в какой-то момент это и правда была она, – и предложила ему одну из дочерей ул-Нареда. Или обеих. В любом случае он выбрал обеих. И был вполне доволен.
– Это нам известно, – сказал Скарпхедин.
– Да, но может быть в этом что-то кроется. Так вот, – Мьядвейг задумчиво поправила край тагельмуста. – Пока он был в Гафастане – ничего не происходило. Амра с ним не заговаривала. И в Афлетане тоже. Думаю, привязки к городу не было, зато Овейг искренне считает, что, когда он, возвращаясь в Гафастан после скачек, сорвал на могиле Анданахти цветок, якобы потревожил ее дух.
Сванлауг удивленно вскинула брови.
– Да. Потому что ночью ему явилась некая женщина. Темноволосая, смуглая, поджарая, с тонким носом и острой линией челюсти.
– Не Анданахти, – сказала Сванлауг.
– Да. И никакой жреческой атрибутики.
– Ты сказала Овейгу, что цветы на могиле – это твоих рук дело?
– Сказала. Но он не знал! Не знал, ничего не знал и даже не думал у нас спросить. Не хотел говорить с нами – спросил бы у других Старших, но он был так уверен в себе, что не стал!.. Этот дух морочил ему голову достаточно долго, чтобы смешать все его обнаженные чувства, чтобы все перемешать! Обеты, обеты, все в костёр страстей! – в голосе Мьядвейг слышалась холодная ярость.
– Что конкретно хотел этот дух? И чей это был дух? – спросил Скарпхедин.
– Не знаю, чей. Но он собирался вернуться в мир, заняв и изменив тело одной из жён Овейга. Для этого нужна была Царская цепь.