В Этксе ходили слухи о том, что один из Гарванов, должно быть, в скором времени будет казнен. Овейг к этим слухам поначалу отнесся с долей пренебрежения, а потом и вовсе стал тревожиться за собственную жизнь. Но, когда он узнал, что речь шла об Одмунде, он оставил свои прежние настроения и направился к Скарпхедину. Но того не оказалось ни в Зале пяти углов, ни в других комнатах Этксе, куда Овейгу было позволено зайти. Кто-то предположил, что Скарпхедин, должно быть, отлучился в другое крыло, чтобы провести время с женой и сыном, или, быть может, снова отбыл в Нидву. Овейг чувствовал, что Скарпхедин в Гафастане, но не стал его искать: ему навстречу шла Мьядвейг.
– Овейг, кого ты ищешь?
– Я пришел, чтобы спросить о судьбе Одмунда.
Мьядвейг покачала головой. Они вместе вышли на террасу, залитую солнечным светом. В жаркий час в стенах Черного сердца Гафастана было тихо.
– Он все еще в тюрьме. Я думаю, он будет казнен. В законе нет двусмысленности. Ты же знаешь, в чем его обвиняют?
– Если правду говорят в городе, его схватили за то, что он курил гафастанский дурман.
– Да. Весьма опрометчиво. Но что же… Он, правда, так и не сказал, кто продал его ему. Ему и его товарищам. Они точно ничего не знают, а Одмунд молчит. Быть может, мы найдем продавца и без него.
Чувство вины больно кольнуло Овейга.
– Нам следует его пощадить.
Брови Мьядвейг дрогнули. Она внимательно взглянула на Овейга – ему показалось, что она улыбается, – и отвернулась.
– Да, я знаю о семье Одмунда. Что делать? Он знал, на что идет. И, вероятно, решил, что оно того стоит, – она пожала плечами. – Нам бы не понравилось, если бы Одмунд выполнял свою работу не так хорошо, как это требовалось бы Этксе. Но, подумай, сколько ошибок совершали наши воины, сколько заданий было провалено. Одним больше, одним меньше… В основном, ничто, с точки зрения вечности. У Одмунда был выбор. И он его сделал.
– Я прошу тебя, Мьядвейг…
Мольба в его голосе позабавила нойрин. Она не сдержала усмешки, но взор ее был холоден и строг.
– Нет, Овейг. Все будет как будет. Оставь это.
– Я могу поговорить с Одмундом?
– Пожалуйста. Он в тюрьме.
Овейг ушел поспешно, понурив голову. Мьядвейг проводила его долгим взглядом, лелея смутную надежду на то, что Овейгу достанет смирения не идти против гафастанских законов.
***
В Триаде редко отправляли в темницу надолго: большая часть преступлений влекла либо казнь, либо виры, либо изгнание, реже – телесные наказания. В заключении обвиняемый томился до суда, когда в присутствии жрецов Наместник или кто-то из уполномоченных Вестников должен был решить его судьбу.
На улицу Овейг вышел без наручей, с рукой на перевязи и плотно завязав тагельмуст. Казалось бы, никто не должен был узнать в нем провинившегося перед Матерями Пустыни Гарвана, но Овейг все равно ловил на себе подозрительные взгляды, слышал недобрые шепотки, видел, как некоторые люди шарахались от него.
В темницу Овейга впустил старый изможденный стражник. Он проводил Гарвана до темной камеры, где заперт был Одмунд, и, звеня тяжелыми ключами, удалился. Откуда-то слышались горестные стоны и негромкие причитания.
Одмунд сидел, привалившись к холодной тюремной решетке, и не поднял взгляда, когда пришел Овейг.
– Одмунд, – позвал он его.
– Ты собираешься говорить с трупом, – глухо ответил Одмунд. – Зачем это? Меня больше нет. Или ты принес добрые вести? Хотя… Ты и сам не лучше меня, чего ждать добрых вестей от убийцы…
«Неужели все знают?» – сокрушенно подумал Овейг.
– Я ничем не могу тебе помочь. Но ты можешь немного очистить свое имя.
Одмунд рассмеялся. Смех исказил его заострившиеся черты, тощие плечи заходили, как у чахоточного.
– А ты – своё?
– Ты так и не поведал ни нашим, ни Вестникам, кто продал тебе дурман. Подумай: если ты скажешь, мы сможем быстрее найти преступника, и он больше не сможет разрушить ничью судьбу. Другие семьи не пострадают, как твоя. Одмунд…