– Ты так спокоен.
– Почтить все горести мира – не хватит слез. А жизнь идёт, и сердце бьется, отсчитывает время...
Он коснулся левой стороны груди и едва заметно поморщился, будто от боли.
– Не знаю, прощаюсь ли навеки или ненадолго, – сказал Эмхир. – Мы ещё не победили, но и не проиграли, хотя, конечно, минувшая битва нам дорого обошлась. Знайте, еще одного такого удара мы не выдержим.
Сванлауг шагнула ближе, чувствуя, как ее душат невидимые слезы.
Эмхир вздохнул и, не глядя на нойрин, в полголоса произнёс:
– Да, сердце бьется. Сердце бьется...
– Эмхир!..
Он улыбнулся, взглянув на неё, и пожал ее запястье – прежде чем исчезнуть. Сванлауг обдало могильным холодом, и она проснулась.
***
Зачем душа болит, чужда отдохновенья,
Неразлучимая с тоской,
Меж тем как для всего нисходит миг забвенья,
Всему даруется покой?
Альфред Теннисон
«Вкушающие лотос»
В ту ночь Овейгу не спалось; на душе было неспокойно: его снова изводила жгучая вина, переплетенная с тоской по Рависант. А на утро Этксе было взбудоражено вестью о том, что кто-то украл Царскую цепь. Мьядвейг ходила мрачная и казалась более ядовитой, чем всегда.
– Быть может, и хорошо, что цепь пропала, – с опаской произнёс Овейг, – возможно, сами боги ее забрали.
– Богам нет дела до источников бессмертия, ведь его у них не отнять, – сказала Мьядвейг и, помолчав, добавила: – И надо же, именно в эту ночь все спали, будто сон опять принесли эти проклятые птицы. Я позову лучников, пусть они их перестреляют, чтобы ни одной – ни в Этксе, ни в остальном городе.
– Нет! Это не ими принесённый сон, кто угодно бы это понял. Не нужно трогать птиц… – голос Овейга дрогнул.
– Эмхиру они не нравились. Был бы он против? – Мьядвейг вскинула бровь.
– Это не повод. Птиц нельзя трогать. Они священны, пожалуй.
– Неужели? Я что-то не помню, чтобы они упоминались хоть в чьем-то культе.
– Даже Царям их не приносили в жертву, – Овейг посмотрел Мьядвейг в глаза.
– Что ж, вероятно, тебе виднее, – она дернула плечом. – Но кто-то все же украл цепь. Это может быть опасно. Нужно отправить людей на поиски.
Ее взбудораженные чувства быстро улеглись, уступив место холодным раздумьям и деятельным планам. Выработанное за века чутье шептало ей, что Царскую цепь они так просто не найдут: она – что змея, зарылась в песок, уползла неслышно. Пусть теперь она в руках неведомого вора, даже он не сможет назвать себя ее хозяином. Слишком древняя вещь, она помнила прикосновения Царей и, должно быть, лишь им повиновалась. Овейг не желал ее вернуть и просить его было бесполезно. Он все еще был сломлен, разбит и слаб, и Мьядвейг ждала, когда на месте этих «руин» вырастет новый дворец.
«О, если эта цепь у Фьёрлейв, мы пропали», – подумала Мьядвейг.
– Ты печешься о птицах, Овейг, но пренебрегаешь чужими жизнями, – голос Сванлауг прозвучал неожиданно грозно.
Овейг вздрогнул. Мьядвейг неспешно обернулась.
– Орм погиб, – сказала Сванлауг.
– Откуда ты знаешь? – спросила Мьядвейг.
Мертвенно бледный Овейг чуть слышно произнес:
– Но здесь я причем?
– Я говорила с Эмхиром. Во сне. Это был один из тех снов, которые посылает сама Эсгериу, – Сванлауг сверкнула глазами, – и Эмхир мне сказал, что произошло. И я не знаю даже, жив ли теперь он сам. Это из-за твоей выходки, Овейг, тени Царей чуть было не победили. Но Орм, среди прочих, все же погиб. – Ее губы нехорошо дрогнули, и она отвела взгляд от Овейга.
– Я… Мне лучше покинуть Триаду, я полагаю, – с трудом произнес он.
– Нет! – воскликнула Сванлауг.
Мьядвейг удивилась ее резкости.
– Эмхир сказал, что ты – четвертый Царь. Ты должен искупить содеянное! Живи здесь, со всеми, и стань лучше, чем был сам, и лучше… чем Орм.