Он не ответил.
– И ведь так уже было, Овейг, ты уже совершал такую ошибку. Разве предыдущее твоё рвение привело к чему-нибудь хорошему? Если бы ты не настаивал, Эсхейд сейчас была бы жива.
– Это было не только мое, но и ее решение, – холодно ответил Овейг.
– Да, но, если Эсхейд слушала Мьядвейг, а не тебя, и ушла бы вместе с людьми Эмхира, все было бы иначе. Пусть в разлуке, но вы с ней были бы счастливее.
– Смерть тоже разлука. Но я уверен, Эсхейд ещё вернётся, и я узнаю ее, как ты всегда узнаешь своих любовников, у которых душа одного человека.
Сванлауг смутилась.
– Поступай как знаешь. Но не рассчитывай на меня или кого-то из Высоких Гарванов: никто не станет помогать тебе воплощать в жизнь безрассудные замыслы.
Овейг ушел, ничего не сказав Сванлауг.
Найти Скарпхедина оказалось труднее. В Этксе сказали, что он отлучился из Гафастана и вернется лишь вечером. Больше рассчитывать Овейгу было не на кого: встречи с Мьядвейг он опасался, а никто другой из Гарванов не стал бы ему помогать без разрешения правящих.
Когда заходящее солнце затопило охристые улицы Гафастана светом и тенью, Овейг был уже на пристани. Он долго смотрел, как на воде пляшут многоцветные блики, как рыбаки опускают паруса своих лодок и несут домой поздний улов; слушал плеск воды и хриплые крики пестрых сефледов, дравшихся из-за кем-то оброненной рыбы.
Ночь опускалась стремительно.
Скарпхедин сошел с темной лодки, украшенной знаками Нидвы, хорошо различимыми в свете факелов. Высокий Гарван любил этот город, принадлежавший Гицуру, но навещал его очень редко.
Ожидания Овейга оказались напрасными: ответ Скарпхедина был такой же, как и ответ Сванлауг. В Этксе помощь было искать бесполезно. Оставалось надеяться на Суав.
VI
Жрицы Амры – те, что продавали свою любовь, – не имели ни собственного дома, ни рабов, но сами были рабынями своей покровительницы.
Суав была достаточно хороша, чтобы не отдаваться никому за символические дары: жаждавшие обладать ею платили серебром или золотом. Она принесла в казну Храма немало украшений и монет трех городов, и все равно не могла позволить себе никаких вольностей. Она понимала, что у нее нет власти ни над одним мужчиной, она слаба и одинока. Все, что у нее было – Рависант и те деньги, которые бы ей остались по окончании служения Амре, но их было слишком мало, чтобы выкупить сестру.
Бессонная ночь, проведенная в душевных метаниях, не принесла ей ничего хорошего. Суав была грустна, и никто из тех, кто приходил за любовью жриц в этот день, не выбирал ее. Улучив момент, когда большинство служительниц отправились приносить жертвы Амре, Суав спустилась по беломраморным ступеням в хранилище. Из Обители доносилось мелодичное пение, тонкое, приятное всякой нотой, многоцветное и насыщенное, точно переливы аммолита. Они славили Милостивую, а Суав собиралась ее обокрасть. Услышит ли ее Амра? Простит ли?
Судорожно заламывая руки, Суав подошла к двери. В дневные часы хранилище было закрыто, но Суав знала, в которой из потайных ниш лежит в этот день ключ и как ее открыть. Где-то вверху хрустнул песок садовой дорожки. Жрица вздрогнула и обернулась. Но ничего больше не услышала: как прежде до нее доносились переливчатые отзвуки песнопений и шелест листвы. Дрожащими руками она надавила на два камня и, с трудом дотянувшись до третьего, отодвинула его.
Тяжелый металлический ключ приятно холодил ладонь. В двух замках она повернула его по солнцу и в третьем – против. Что-то щелкнуло. Тяжелая, окованная медными пластинами дверь отворилась бесшумно, и жрица переступила порог, оказавшись в полумраке хранилища. В сундуках ожерелья и цепочки лежали, свернутые в кольца, точно золотые змеи, еще не пересчитанные монеты – россыпи лун и солнц – раздували бока плетеных корзин, браслеты и кольца, пойманные единой нитью, были собраны гроздьями, холодные, печальные, давно позабывшие тепло девичьих рук.