Заботы Леонида Ефремова

— Все нормально, Коля. Все как надо. Мне кажется, все идет прекрасно. Тебя нужно хорошенько прошкурить, и полный будет порядок. А на стихи чего скупиться, раз помогают...

— Леонид Михайлович, — остановил меня Лобов. — А вы почитаете свои стихи?

Не хотелось мне ломаться, отнекиваться, уж очень искренне просил меня Лобов.

— Ладно, прочту. Ты вот плохо знаешь Ленинград, а я с этим городом связан всем, вот послушай...

Мои глаза битком набиты
домами, улицами, небом.
Я сыт, как воздухом, как хлебом,
громадностью земной орбиты.
Я под собою шар земной
верчу веселыми ногами,
а по заснеженной Сенной
идут с авоськами, с мешками,
с котомками, с портфелями,
романтиками... феями...
идут повсюду люди
и заодно со мной
с обыденностью буден
вращают шар земной.

А вот про улицу Софьи Перовской, по которой я много лет ходил в литературный кружок, куда теперь ходит Никита. Это у меня однажды получился такой экспромт, шел и сочинял:

На улице Софьи Перовской
покачиваются тополя.
Здесь узенькой стала полоской
большая планета Земля.
Здесь всюду царит тишина.
Весь шум городской — на деревьях,
в пуху, в отцветающих перьях.
А жесткая зелень полна
бесстрашья, ленивой печали,
поскольку в суровых веках
на всех на семи на ветрах
деревья еще не качались.
А малая долька проспекта...
торопится строчкой конспекта
и лишь примыкает к Перовской
своей, чуть пошире, полоской.

А вот еще одно, коротенькое, с длинным названием:

Вдоль решетки Летнего сада

Решетка, ты моя тревога.
Я вдоль иду. Ты на виду
стоишь смущенно, но и строго,
плывешь и таешь, как в бреду.
И я бреду вдоль криков чаек,
вдоль рыбаков в начале дня.
Снисходит небо до меня
и в люльке голубой качает.

Ну, и последнее я тебе прочту такое:

Еще прозрачные пока,
недвижно стынут облака...
И вечна, солнечна, легка
над шпилем ангела рука.
И пара уточек-нырков
над Невской рябью, возле моста.
И так невероятно просто
торчит Исаакий из веков.
И я на холоде дрожу,
лишь тихим словом согреваюсь.
Я не дышу, преображаюсь
и на прохожих не гляжу.
Неясное во мне творится,
душа предчувствием томится,
перстом блуждает по песку,
как будто дулом по виску.
Что нужно ей меж ребер шатких?
Каких свершений, перемен?
Веселый мальчик на лошадке
уже не скачет. Дельты вен
с избытком накопили ила,
о жатве впору мне просить.
Моя душа, как берег Нила,
хотела бы плодоносить.
Но не пойму, какому плугу
доверить пахоту мою.
Стою на краешке-краю...
А мир гудит, летит по кругу.

— Спасибо вам, — тихо сказал Николай.

— Это тебе спасибо. Ты так говоришь и смотришь на меня... Еще ни разу у меня не было такого слушателя. А стихи все-таки пишутся не только для себя одного. Хочется с кем-то поделиться, правда же?

— Еще бы. Вы тоже когда-нибудь станете известным, Леонид Михайлович, — сказал Николай, снова принимаясь чинить столик. Он бережно поднял с пола черепок братины, положил рядом с собой.

В ответ на слова Николая я сморщился кисло, невольно припомнились мне максималистские пожелания товарищей по литературному кружку, вспомнились и мои надежды, планы — грандиозные были когда-то планы, — это еще звучал во мне голос моей юности, ему хотелось прокричать на весь мир... Но теперь-то должно быть все ясно — достаточно мощно звучит голос благоразумия. И все же что-то шевелится, ворочается там, в душе. А вдруг еще не поздно? Вот уйду из училища, и тогда начну писать. Нет, и на этот счет не обманывай себя. «Если нет рук, не поможет и круг», — сказал горшечник.

Давно это было, а будто только что. Я часто вспоминаю о знаменитом горшеле, и эта память придает мне силы. Многое увидел и понял я в эту встречу.

Я взял в руки черепок братины, зеленовато-коричневый, с острыми уголками и краями, они крошились, и я стал растирать между пальцами красноватые крошки каленой глины. Я смотрел, как Николай ремонтирует столик, даже сопит от усердия, и мне представился другой человек: память отчетливо восстанавливала прошлое до мельчайших подробностей.