— Что-то скрипело у меня за стеной каждую ночь.
— Ой, мамочка, я остаюсь здесь до утра! Я навсегда тут хочу остаться. Не выгонишь?
Боже мой, она еще спрашивает! Но о чем она спрашивает? Неужели она...
— На всю ночь не получится, нас прогонят. Внизу скандальные жильцы. И вообще там дверь забита накрепко, — сказал я. А ты вытаращила глаза от удивления, ты все поняла и рассмеялась, а я неудержимо краснел, мучительно чувствуя, как горит мое лицо.
— С тобой легко, — сказала ты, выручая меня. — У тебя что в глазах — то и на языке. Я не боюсь тебя ничуть. А ты вот меня побаиваешься. Все-таки жаль, что мы не увидим луны из твоего окошка.
— Увидим. Я вышибу все двери. Иди со мной! — приказал я, взял тебя за руку, тянул, а ты упиралась.
— Нет уж, Ленька. Теперь пойдем куда-нибудь в другое место, где нет гвоздей и соседей.
— В лес, в глубь парка, — сказал я.
— Нет уж, Ленька. Теперь давай-ка поближе к воде, к солнышку. Узнаем, когда очередной теплоход, и пройдемся пока по берегу.
Но высокий крутой берег Невы был не в удовольствие: и медленные баржи, как плывущие деревни, с бельем на веревках, и закат с малиновыми перьями в полнеба, и все, что видели мы и слышали, о чем говорили и даже думали, — все это было теперь с примесью той моей слишком поспешной и трусливой догадки.
А может быть, только я так думал. Ты шла, как и прежде, пританцовывая на каблучках, покачивая сумочкой. Ты попросила меня идти первым по тропе и выбрать место, чтобы можно было сесть, свесив ноги над водой.
— Давай вот здесь посидим, — сказал я и остановился на излучине; слева были бакены, справа еще виднелась пристань, деревья над обрывом и заря, от которой захватывало дух.
Мы не свесили ноги над водой, не получилось, — слишком сыпучим оказался краешек берега. Сели на траву. Молчали, наконец я решился:
— Хочешь, я тебе прочту стихотворение?
Ты легла на спину, закрыла глаза и сказала шепотом:
— Прочти, если хочешь.
Тихо стало после этих слов, я думал, вспоминал, что же мне лучше прочесть, а ты все не открывала глаз и не шевелилась. Ты была близкой и недосягаемой. Я был с тобой и в то же время в моем прошлом; вспомнил тесную комнатку на чердаке, маленький столик, полки для книг, вспомнил моих дядю Никиту и тетю Матрену, с которыми жил; вспомнились мне и мои друзья, наши игры — футбол на полянах с кочками и мои каждодневные дела по хозяйству — корова, огород, садик возле дома, который я сам посадил на месте свалки; и мечты вспомнились мне — в счастливые и грустные мои детские и отроческие времена.
— Прочти что-нибудь о природе, — попросила ты.
— Есть у меня о лесопарке, давно написал:
И снова тишина, только шелест травы, листьев на кустах, вскрики чаек над рекой. Странное пришло ко мне чувство: возвышенное и самое земное, реальное и нереальное, надежное и зыбкое вперемежку. Наверно, не стоило читать стихи, нужно было о чем-нибудь поговорить, и тогда все стало бы проще, естественнее, не было бы такого молчания, — после стихов вообще не знаешь, о чем говорить. А тут еще сдуру я начал новое, потом прочел еще и еще, и надо было бы остановиться вовремя, снять какой-нибудь шуткой уж слишком торжественное настроение, — не сообразил, не смог, и мне вдруг показалось, что ты, Катя, заснула под монотонное мое чтение.
Я замолчал на полуслове, не зная, что же делать. Я не обиделся, я был раздосадован на себя, но тоже недолго, я смотрел, любовался тобой — ты не открывала глаз. А мне бы отважиться, наклониться над тобой, над твоим лицом, припасть к тебе, и чтобы покачнулась земля, и чтоб нежность моя была осторожнее дыхания — на это на все не хватило у меня мужества. Я только еле слышно спросил:
— Можно, я тебя поцелую?