Давно это было, но помню со всеми подробностями, как будто все это происходит сейчас. Правда, нет во мне теперь той боли, того отчаяния и холода в душе. Я не хотел жить, но выжил, я переменился, ты правильно это подметила. И что-то новое во мне началось как раз тогда, в тот вечер. Я так хотел, я готов был сделать что угодно, лишь бы освободиться от себя — от прежнего.
Странно, и горько, и стыдно теперь это все вспоминать, но ведь и сейчас, Катя, я меняюсь. Что происходит со мной — еще не знаю, кажется, я становлюсь осторожнее, рассудительнее, уравновешеннее, кажется, я влезаю в раковину, и со стороны меня, пожалуй, можно сравнить вот с этими домами на берегу канала: я вижу их тени, я различаю даже окна, я знаю, что это жилые дома, но слишком мало светится окон, и слишком тусклый у них свет, и тайна, настороженность, запустение во всем их облике.
Это называется «излечиться от себя», приобрести, так сказать, жизненный опыт. Горький это опыт.
Я ушел, подняв воротник шинели, и шагал, шагал, как автомат, ничего не слыша и не видя. Кружил по каким-то улицам, петлял, и сам не знаю, как приволокся в общежитие. Я не раздеваясь упал на кровать, и, если бы не Матвей-горбун, я бы, наверно, заснул, уткнувшись в подушку, и проспал всю ночь. Но я вдруг услышал какое-то шипение, потом потрескивание, и зазвучала музыка — любимые вальсы Матвея.
Я сразу вспомнил, как мы танцевали, вспомнил тебя и Мишку, но не это было главным, — когда я лежал закрыв глаза и уткнувшись в подушку, я видел белое пятно, белый круг от самодельной моей настольной лампы, и видел, как моя рука выводит буквы, слова, и слышал вместе с музыкой вальса гудение трансформатора — это я опять писал тебе письмо в пустом огромном кабинете электротехники, в безлюдном огромном здании — только два окна светились в тот поздний вечер: в дежурке и мое на четвертом этаже.
Трансформатор гудел за спиной особым своим утробным гудом, он рождал ясность, свет, белое пятно, белый круг, который казался мне магическим, таким же, какой, говорят, очерчивали когда-то в ночь гаданий на перекрестке дорог. Я тоже хотел знать, что было, что есть и что будет. Кто я? Кто она? Кто он? Кто они?
В первые минуты, когда я садился за стол, слышал гудение трансформатора, видел провода, бумагу, приборы, свои руки, — мне казалось, что я совсем один. Зябко было от этого одиночества. Но потом, когда перо выводило крючочки, нолики, палочки, загогулины, а буквы рождали слова, а из слов составлялись понятия, мысли, воспоминания, — в это время я был, как никогда, соединен со всем, что было в мире. Я переживал свою жизнь заново, хотел подправить то, что было неудачным, учесть это на будущее, наше с тобой будущее, Катя.
Трансформатор гудел и гудел за спиной, и голова моя гудела, все глубже и глубже я погружался в себя, в людей, в отношения, в чувства; мир звучал во мне то смутно и тревожно, то озаряясь ясностью, то снова погружаясь в хаос и мрак. Я был в магическом круге — вокруг меня были сотни дорог, вокруг меня летали ангелы и бесновались черти. Я был заодно и с теми и с другими. Но это было ненадолго. Я писал тебе письмо, оно было моим светом, моим будущим, судьбой.
Но оказалось, что все решено было только мною. И ничего мне уже теперь не оставалось делать, как лежать лицом вниз и не шевелиться.
Пришли в комнату Сергей, Федор и Славка Греков — они решили отпраздновать день рождения Фединой невесты. Ну надо же, какое совпадение, просто смех и грех. А мне что праздновать?
Я не знаю, как очутился за столом, как растормошили меня парни, помню только, как вошел Мишка, шумно ввалился в комнату со своим обычным: «О, приффет!» Счастливой была его толстая морда, сияли его прищуренные глазки, и, как только он хлопнул меня по спине — просто так хлопнул, как обычно хлопнул, — я врезал ему наотмашь по пузу. Но он самбист. Я потом летал и кувыркался, как котенок, и развалился на полу. И так мне стало хорошо, легко и бездумно, что я и не собирался вставать — лежал себе и лежал, закрыв глаза и раскинув руки. Мишка даже испугался. Наклонился:
— Ленька, Ленька, прости, я не хотел.
— Хотел не хотел, а убил, — сказал я, легко поднялся на ноги и отправился на улицу, чтобы не видеть мне больше никого, хоть я и был уже спокоен.
На улице меня догнал Мишка. Обнял за плечи, стал извиняться, а я слушал и не слышал, пока не влетела в уши одна фразочка, брошенная вскользь:
— Надо бы достать полбанки. Есть у меня две девочки. Годится?
— Годится, — сказал я.
Да, Катя, я так и сказал и сейчас об этом вспоминаю со стыдом. Тебя вот нет сейчас рядом, и Зойки рядом нет, но как будто я снова предаю: то одну, то другую. Вы обе во мне. Ты снова оттолкнула меня (это понятно) и все-таки еще любишь, а я вот опять иду и решаю, куда мне — домой или к Зойке. Я не был у нее много дней. Мы встречаемся как-то странно, иногда не видимся по нескольку месяцев, мы и нужны и не нужны друг другу, встретимся и молчим или разговариваем о пустяках, — мы разные, мы очень с ней разные люди. Когда я сказал «годится», мне было все равно, куда и к кому идти.