— За измену ты однажды уже убил своего товарища. Ну, не ты один — вы все вместе. Помнишь, ты рассказывал мне о Дульщике?
Я кивнул. Я даже задохнулся. Нужно было хоть слово сказать в свое оправдание, но я не мог. Я убил Дульщика?! Я?
— Я часто вспоминаю о Дульщике, — сказал отец. — Он погиб из-за вас. Вы все виноваты. И жестокие главари вашей группы, и безмозглые, трусливые подчиненные. Вы Дульщика унизили. Да еще все навалились на одного. Били лежачего. Разве это законы? Принципы? Что толку выкалывать их на руке. Ты будешь стыдиться этой наколки всю жизнь, вот увидишь. Все эти обеты, зароки на теле — ерунда, вранье. Правда и настоящие правила жизни — в душе и в сердце. Ложь все запутывает, все делает фальшивым. Прислушивайся к своему сердцу как можно чаще. Ты понял меня?
Отец впервые говорил со мной так по-взрослому. Я видел, он боится за меня. И его небритое, усталое лицо полно тревоги. «Наверно, ему очень тяжело пришлось в жизни», — думал я, вглядываясь в его морщины. Я молча клялся ему быть таким, чтобы никогда он не стыдился за меня, и навсегда обещал запомнить его слова.
— Вы унизили Дульщика. Он хотел стать равным с вами со всеми. Вспомни, что было тогда...
Чем дольше я живу, тем чаще вспоминаю тот случай — единственный такой в моей жизни, и самый постыдный, и самый страшный, будто совесть моя все настойчивее требует меня к ответу. Я вспоминаю про это, когда порой оказываюсь в многолюдной давке, где малейшая неосторожность может стать бедой для кого-то; вспоминаю и в минуты уж слишком развеселых игрищ, когда распаляется моя и еще чья-то удаль, переходя все границы. И подтрунивания, неожиданно переходящие в насмешки, заставляют вспомнить тот случай, и чрезмерная уверенность в своей правоте, и ограниченность, и наглость, и жестокость, и равнодушие к чужой беде, и власть силы, и рабская, жалкая трусость именно тогда, когда нужно, хоть умри, постоять за себя и за друга. Тот случай будет помниться мне до самой смерти.
Медленно-медленно идет по косогору, припадая на одну ногу, большой сутулый старик, детдомовский сторож, и несет на руках маленького, худенького Дульщика. Безжизненно покачиваются его руки и ноги, они как будто тянутся к шелковистому, мягко стелющемуся под ветром ковылю, к распаренной земле, чтобы лечь, как бывало, чтобы долго-долго смотреть в небо, слушать стрекот кузнечиков и песню жаворонка. Но все кончено: вот он, Дульщик, и его нет. Больше никогда ничего не увидит он и не услышит. Уже не для него старая казачья крепость — наш детдом на горе, — банька на склоне радом с родником, и татарский аул под горой, и речка, где так много рыбы попадалось Дульщику на крючок...
Вон лежит под горой в яме страшное огромное колесо от сенокосилки, которое убило Дульщика.
Он не знал...
Была такая игра. Бросались под колесо от сенокосилки в тот момент, когда оно перепрыгивало через валун, — всем хотелось стать героями. Героев качали, им прощалось все. Дульщик не знал, когда именно можно бросаться под зубчатое колесо, чтобы оно подпрыгнуло и полетело по высокой дуге. Но он тоже хотел стать героем. И хотел, чтобы ему простили все.
В тот страшный день он решился. Во время игры он стоял в отдалении, ему, как всегда, не разрешили быть вместе со всеми, и он прыгнул к валуну, подбежав с другой стороны косогора. Колесо не направили как следует, и оно не перепрыгнуло, а только скользнуло по камню...
Дульщик поторопился. Нет, не случайно он торопился, ему побыстрее хотелось стать героем, чтобы простили ему все, как другим, кто выдерживал испытание. Он-то выдержал свое испытание, а мы нет — мы не смогли поддержать его, когда он так в этом нуждался. Самое главное испытание — на человечность — не выдержали мы.
Неужели тогда это был я? Да, я. И кажется, что я еще до сих пор живу в детдоме, в старой казачьей крепости, на высокой горе с высоченными домами, с высоченными людьми — воспитателями и старшими ребятами, — на все и на всех я смотрел снизу вверх; кто сильнее меня, тот и был прав. Я делал все, как мне велели.
И вот я живу и живу на высоченной горе, и весь мир, вся планета — на одном пятачке, на горушке, в старой казачьей крепости Абсалямово, где посреди двора бегают и орут одинаково одетые мои дружки. Они бегают, орут, толкаются, и со стороны может показаться, что всем очень весело, а на самом-то деле никто ни на минуту не забывает, что идет война, там отцы и матери, там происходит что-то такое, что должно обязательно закончиться, чтобы восстановилась полная справедливость во всем. А пока...