«Близко, близко, — думаю я. — А ну-ка, кумекайте».
— А может быть, там что-нибудь с этим, ну, как его... — тужится и не может вспомнить, и никогда не вспомнит ленивый, сонный толстяк Савельев-младший...
Я молча работаю, никому не отвечаю, ни на кого не смотрю, будто знать их не хочу.
— Ну ясно, скорости! — вдруг вскрикивает Лобов и, хлопнув Савельева-младшего по макушке, восторженно вопит, будто открыл Америку: — У вас не переключается со второй на третью! Или здесь где-нибудь поближе рвануло стопор!
«Молодец, Лобешник, — думаю я. — Толковый будет ремонтник». И сразу на сердце теплеет, и нет уже былого раздражения, и нет уже злобы на ребят. Но я еще говорю сухо и сурово:
— Ты, Лобов, догадался, ты и справляйся. А вы ему помогите! — и отошел от станка, по-прежнему ни на кого не глядя.
Но ребята сразу почувствовали, что я на них уже не сержусь. С каким жаром они взялись за работу! Каждый старается перещеголять другого. Каждый подает советы. Каждый хочет все сделать сам. А я сажусь на стул и, пользуясь тем, что все их внимание устремлено на станок, поглядываю на них, и на сердце теплеет и теплеет.
Черт знает, чего в них больше: хорошего или плохого? Сколько в их душах живет всякого: от нервного, замкнутого и угрюмого — до полной, совершенной чистоты и раскрытости, до полной беззащитности и неуверенности в себе.
Я оставил ребят и вышел из кабинета.
Глава третья
В этот день я почему-то был нужен всем: подремонтировать, подкрасить, посоветовать, подбросить, — непросто быть человеком на подхвате. И что за планида такая у мастера: всем кажется, что он бездельничает, пока группа на теории. Одному лишь мастеру по-настоящему известно, что означает его безделье. Завертелся, закрутился в колесе всяческих дел. Но сегодня это даже хорошо. Никогда еще я так не ждал и не страшился собрания, как в этот раз. Как будто какие-то вихревые силы все больше разрастались и нарочно мутили душу. Переволнуюсь, а уж потом будет полегче. Скорее бы прорвался этот нарыв.
Мальчишки хорошо отремонтировали станок. Молодец, Лобов. Все сделал как надо. Фрукт его отметил пятеркой и похвалил, пообещав даже вступиться за него на родительском собрании, если уж очень худо будет ему, этому талантливому слесарю и первому бузотеру. Только не придет он на собрание, этот Фруктик, а если явится — промолчит. Старший мастер будет, очевидно, настаивать на том, чтобы Лобову не давать аттестата, а выпроводить его всего лишь со справкой об окончании училища. Здорово он всем насолил. А больше всех матери — маленькой, тощенькой, тихой, как мышка, женщине. Даже странно, что она из деревни, из людей, привычных к тяжелой работе.
Она пришла на собрание раньше всех. Отозвала меня в уголок, расплакалась. И сквозь слезы стала рассказывать про свою жизнь, про пьяницу мужа, который мечется от женщины к женщине и все-таки возвращается домой, обещая больше не делать глупостей. Но никогда не сдерживает слова.
— И что у нас такое произошло, когда приехали мы сюда из деревни? Там все было как у людей, а тут одни несчастья, ровно бес какой попутал, ей-богу, Леонид Михайлович. А уж с сыном так и не знаю, что делать. Просила, молила, грозилась, только бить мне его не под силу. Такой он бык! Весь в отца...
И снова слезы, и снова я не знаю, как мне успокоить Марию Петровну. Понять эту женщину можно. Разве справиться ей с таким верзилой?
Победили его тут, заманили городские соблазны. Видимость легкой жизни. «Там все было как у людей...» В деревне все на людях — вот, должно быть, в чем дело. Все видели и знали, какой ты и что ты собой представляешь, а тут легко скрыться от глаз. Не понравился в одном месте — пойду в другое.
— Успокойтесь, не надо плакать, Мария Петровна. Я вас понимаю.
— Леонид Михайлович, мне ведь с моим сыном не совладать. Он считает меня отсталой дурой. Я и вправду мало училась, а все равно вижу, что он не по той дороге пошел. Делайте с ним что хотите, только не выгоняйте его, я вас очень прошу!..
— Не нужно так расстраиваться, Мария Петровна. Все, что можно, я сделаю. Работать ваш сын любит. Я попробую с ним еще раз поговорить.
— Поговорите с ним, да покруче. Ах ты, горе ты мое, горе! Вы поймите и меня, Леонид Михайлович, он у меня родился очень болезненным, я его едва выходила, все ему готова была простить...
«Ничего себе — болезненный мальчик», — невольно усмехнулся я, слушая Марию Петровну.
— А еще это ухо... Вы заметили? С таким он и родился. Он стесняется. Он всегда боком стоит, чтобы не показывать, это он стесняется.
«И ведь в самом деле... — подумал я, как о внезапном открытии. — Всегда он ко мне стоит полубоком и голову вниз, и ухо... верно же, у него ухо как после пластической операции».