И на них смотрю я, на родителей.
Почти у всех усталые лица и внимательные, напряженные глаза. Родители сидят, как, бывало, сидели школьники за партами, а учителя, как бывало, стоят и отчитывают; но теперь уже у родителей есть тревожное, горькое знание того, что такое жизнь, чем оборачиваются многие мечты и надежды, во что превращается мальчишеская гордость и отвага, что бывает в конце пути.
Какие лица! Только вглядись и пойми. Кажется, впервые я их увидел. Кажется, только теперь я начал понимать что к чему. Только во время этого разлома, разреза, в минуты беды можно так вот понять себя и других. Так подумай, вглядись и пойми — себя и вот их, учащихся, молодых граждан и их родителей. В этом понимании, может быть, суть всей жизни. Что-то самое главное для наших отношений: на работе, дома, в деле и в безделье, в будни и в праздники. Тебя ударил твой ученик, такой же примерно, как этот Лобов, вот и подумай. Нет, Бородулин другой. Тот... в том нужно разобраться особо. А не кричать на него, как ты это сделал, и не заниматься занудливым, зловредным допросом, как старший мастер. А ты вот попробуй именно от сердца к сердцу, от сознания к сознанию.
Встретиться, обязательно встретиться с Глебом и поговорить с ним так, чтобы он понял, как мне сейчас худо без дружбы и доверия к моим ученикам и особенно к нему, к Глебу.
— Послушай, Коля, — говорю я Лобову, воспользовавшись короткой паузой в гневном монологе старшего мастера. Мне приятно обратиться к нему сейчас по имени, и я произношу его легким быстрым голосом и уверен, что, раскрывшись и доверившись сам, вызову ответное к себе доверие. — Пойми, все мы хотим, чтобы ты понял, что ты уже не мальчишка, что нужно отвечать за свои поступки и всерьез подумать о своем поведении. Только этого мы и хотим от тебя.
Молчание. Лобов переминается, раза два бросил на меня взгляд и по-прежнему молчит. Молчание затягивается. Все ждут. Я тоже.
— Эх, выпороть бы его, — слышу я голос отца Андреева.
— Ну и воспитаньице, — говорит полнощекая мать близнецов Савельевых. Она раскраснелась, сердится, мнет в руках платочек.
— Кто из дружков-приятелей ему поможет? — с холодной язвительностью снова начинает словоохотливый старший мастер.
— А я тут при чем? — один за другим подскакивают братья, не успев сговориться об очередности.
— Вот ты! — манит пальцем старший мастер. — Это тебя я видел вместе с Лобовым у пивного ларька.
Савельев встал невдалеке от Лобова: руки пробовал заложить в карманы — не получилось, да и встать нахально, как Лобов, не решился, не в его это правилах, хотел бы придумать что-нибудь понезависимее, да никак. Вон и мать смотрит во все глаза: «Попробуй только опозорить!»
— Помоги, Савельев, может быть, ты расскажешь за товарища? Тут нечего стыдиться, тут все свои.
— Почему это я должен за него говорить, пусть он говорит.
— Ты, Савельев, тоже разболтался. А кто виноват? Вся группа. У вас нет настоящей дружбы, каждый сам по себе и только на неблаговидные дела — вместе.
Неужели действительно все в моей группе так плохо, как говорит старший мастер? Надо бы кончать все это, сбить тон и тему разговора. Но в странном, двусмысленном я оказываюсь положении. Я в ссоре с группой, я знаю о них намного больше плохого, чем знают все остальные, и в то же время я знаю о них много больше других — хорошего. Надо бы и мне поругать ребят, но тогда я окажусь заодно со старшим мастером, подпишусь под его занудливым монологом. И не будет от этого никакой пользы, только вред. А защищать всех — тоже нельзя, они воспримут это как подхалимаж перед ними, как мою слабость — мол, все им теперь дозволено...
Что же мне делать? Как я должен сейчас вести себя? И вдруг я слышу голос:
— Напрасно вы так, Виктор Васильевич.
Это Штифтик. Маленький, щупленький и отважный.
— Ты встань, — прошу я его. — Встань и скажи.
— Пусть лучше идет сюда, — приглашает старший мастер.
Штифтик смело выходит перед всеми, держится прямо, хоть и с трудом преодолевает неловкость. Он теперь как на сцене, столько глаз смотрят на него. И всем нужно ответить. Голос чуть дрожит.
— Вы, Виктор Васильевич, говорите так, будто мы самые худшие и вообще все у нас плохо. А я вот, например, не считаю Лобова таким уж плохим, так у него получается, а на самом деле он другой. Он просто у всех на примете, и все его замечают, а он, в общем, другой. И с нашими групповыми делами не все так, как вы говорите. Мы плохо сидим на занятиях, когда нам скучно. А работаем, бывает, плохо, когда нам не дают работу такую, чтобы...