Мне было немного не по себе. Я чувствовала себя цирковой диковиной, но отклик на объявление, которое мы вложили в меню, оказался на удивление бурным. Чаевых мне теперь доставалось намного больше, чем когда я просто обслуживала столики. Большинство завсегдатаев я нарисовала в первый же день. Сделать эти портреты бесплатными придумал Лайонел. Он же распорядился вывесить их на стену рядом с моими предыдущими работами. Если честно, то я могла бы изобразить большинство этих людей и по памяти. Я уже давно исподтишка за ними наблюдала, пытаясь угадать, чем они живут, а в свободное время дополняя недостающие детали собственным воображением.
Взять, к примеру, Розу, блондинку, каждую пятницу делавшую прическу в парикмахерской неподалеку, а после этого заглядывавшую на ланч в наш ресторан. Она носила дорогие льняные костюмы, классические туфли и обручальное кольцо с бриллиантом. У нее было портмоне от Гуччи, и деньги она складывала в строгом порядке — долларовые бумажки, пятерки, десятки и двадцатки. Однажды она привела с собой лысеющего мужчину, который весь обед крепко держал ее за руку и говорил по-итальянски. Я решила, что это ее любовник, потому что все остальное в ее жизни было уж чересчур безупречным.
Марко был слепым студентом. Он учился в школе управления имени Кеннеди и даже в самые жаркие июльские дни ходил в длинном черном пальто. На его бритой голове всегда красовалась бандана. Он любил с нами играть. «Какого это цвета? — спрашивал он. — Дайте подсказку». И я произносила что-нибудь вроде «Мак-Карти». Он смеялся и отвечал: «Красный». Он приходил поздно вечером и курил сигарету за сигаретой, пока под потолком не повисало серое облако, образуя искусственное небо.
Но больше, чем за другими, я наблюдала за Николасом, имя которого узнала только благодаря Лайонелу. Он был студентом-медиком, что объясняло и то, что он являлся всегда в разное время, и его отрешенный взгляд. Я смотрела на него в упор, потому что он этого просто не замечал, даже если не читал свою извечную газету. Мне все время казалось, что в нем есть что-то странное. Я проработала в «Мерси» ровно две недели, когда до меня вдруг дошло: он выглядит здесь чужим. Он как будто светился на фоне потрескавшихся виниловых сидений клюквенного цвета. Он заставлял официанток быть все время начеку, поднимая стакан, чтобы его наполнили, или помахивая чеком, желая расплатиться. Впрочем, никому из нас его поведение покровительственным не казалось. Я изучала его с увлеченностью настоящего ученого. Я придумывала истории из его жизни, и это неизменно происходило ночью, на диване Дорис. Перед моим внутренним взором всплывали его уверенные руки и светлые глаза, и я спрашивала себя, что за сила влечет меня к нему.
Я уже знала, что такое любовь, как и то, какие последствия она может иметь. После всего, что произошло между мной и Джейком, я больше не собиралась влюбляться, возможно, никогда. Мне не казалось странным, что в восемнадцать лет во мне сломалось что-то мягкое и нежное. Может быть, именно поэтому, когда я наблюдала за Николасом, мне никогда не хотелось его нарисовать. Художник во мне не сразу отметил его мужскую привлекательность: симметрию его упрямого подбородка или шевелюру, сверкающую на солнце многообразием оттенков черного цвета.
Однажды вечером Дорис ушла с работы пораньше. Было уже одиннадцать часов вечера. Прежде чем закрыть закусочную, я решила наполнить солонки. И тут вошел Николас. Он уселся за один из столиков, и я вдруг поняла, что в этом мужчине так долго не давало мне покоя. Я вспомнила, как, когда я училась в школе, сестра Агнес стучала линейкой по пыльной доске, ожидая, пока я придумаю предложение со словом, которого я не знала. Это было слово «величие». Я переминалась с ноги на ногу и молчала, слушая презрительные смешки одноклассниц. Я так и не смогла составить предложение, и сестра Агнес обвинила меня в том, что я снова рисовала на полях тетради, хотя дело было вовсе не в этом. Глядя на посадку головы Николаса и на то, как он держит ложку, я вдруг поняла, что величие заключается вовсе не в благородстве и не в чувстве собственного достоинства, как учили меня сестры. Нет, прежде всего оно являлось умением чувствовать себя уверенно и раскованно в любой обстановке. Величие было именно тем качеством, которым обладал Николас и которым не обладала я, и я знала, что теперь я этого никогда не забуду.
Вдохновленная своим открытием, я подбежала к стойке и начала рисовать Николаса. Я рисовала не только его идеальные в своей симметрии черты, но и его спокойную непринужденность. Поев, Николас полез в карман за чаевыми, и в этот момент я закончила рисунок и сделала шаг назад, чтобы получше его рассмотреть. Передо мной был необычайно красивый человек. Красивее его я никого в жизни не видела. Такие, как он, везде привлекали к себе внимание. На них показывали пальцами и за их спинами перешептывались. Прямые брови, высокий лоб и волевой подбородок недвусмысленно указывали на то, что этот человек рожден для того, чтобы вести за собой других.
Из кухни вышли Лайонел и Лерой. Они несли остатки еды, которые каждый вечер забирали домой, детям.
— Ты знаешь, что делать, — бросил мне через плечо Лайонел, махнув на прощанье рукой и толкая входную дверь. — Пока, Ник, — обернулся он к Николасу.
— Николас, — тихо, едва слышно произнес тот.
Я подошла к нему, держа в руках портрет.
— Вы что-то сказали? — спросила я.
— Николас, — повторил он. — Я не люблю, когда меня называют Ник.
— А-а, — протянула я. — Может, вы еще что-нибудь хотите?
Николас огляделся, как будто только сейчас заметил, что остался единственным посетителем ресторана и что солнце уже давным-давно скрылось за горизонтом.
— Вы, наверное, хотите закрываться, — сказал он. Он вытянул одну ногу вдоль сиденья, а уголки губ приподнял в улыбке. — Слушай, — вдруг перешел он на ты, — признавайся, сколько тебе лет.
— Достаточно, — отрезала я и подошла поближе, чтобы забрать его тарелку.
Я склонилась над столом, все еще держа в руке меню с его портретом, и тут он стиснул мое запястье.
— Да это же я! — удивленно воскликнул он. — А ну-ка, дай посмотреть.
Я попыталась высвободиться. Я не собиралась показывать ему рисунок. Но прикосновение его руки меня полностью парализовало. Я ощущала пульс в его пальцах и впившиеся в мою кожу края ногтей.
По этому прикосновению я поняла, что в портрете есть нечто, приковавшее к себе его внимание, что-то знакомое. Я всмотрелась в рисунок, желая понять, что я сделала на этот раз. На самом краю листа бумаги я изобразила целые королевские династии в высоких, усыпанных драгоценными камнями коронах и бесконечно длинных горностаевых мантиях. На другом краю было сучковатое цветущее дерево. На его верхних ветвях стоял худенький мальчик. В поднятой вверх руке он держал солнце.
— Ты хорошо рисуешь, — прошептал Николас. Он кивнул на сиденье напротив. — Почему бы тебе не присоединиться ко мне? Разумеется, если это не отвлекает тебя от остальных посетителей, — улыбаясь, добавил он.
Я узнала, что он учится на третьем курсе медицинской школы, что он лучший в группе и уже прошел практику по половине обязательных клинических дисциплин. Он собирался стать кардиохирургом. Он спал по четыре часа в сутки. Остальное время он проводил в больнице или на занятиях. Он считал, что на вид мне лет пятнадцать, не больше.
На его рассказ я ответила правдой. Я сказала, что я из Чикаго, что я окончила приходскую школу и поступила бы в школу дизайна, если бы не ушла из дома. Все остальное я оставила при себе, а он и не настаивал. Я рассказала ему, что мне приходилось ночевать на станциях метро и что по утрам меня будил грохот поездов. Я сообщила ему, что научилась балансировать подносом с четырьмя блюдцами и четырьмя чашками кофе и что я могу сказать «Я тебя люблю» на десяти языках.