Раннее утро выдалось очень холодным — на траве лежал иней. Мы плотно позавтракали. Я взобрался на приготовленную для меня дикую тибетскую лошадку, Хоцзучи привязал к седлу корзину с едой и ручную кладь, и мы двинулись в путь. Почти сразу же тропа привела нас к отвесному утесу. Вдоль него шла извилистая мощеная дорога, под весьма крутым углом поднимавшаяся вверх сквозь кустарник. Я спешился и, отделившись от Хоцзучи, направился в гору по боковой тропе, чтобы срезать путь. Мы долго взбирались вверх посреди рододендронов и сосен. Там и сям порхали через дорогу и скрывались в кустах яркие фазаны; тишину разрывали только доносившиеся издали трубные голоса оленей и крики горных птиц. Чем выше я поднимался, тем холоднее становился воздух и тем труднее было дышать. Сверху послышались свист и оклики: я был не один. Вид с тропы открывался захватывающий — меня окружали высокие горы и темно-зеленые леса, а по обе стороны лежали глубокие скалистые ущелья. Далеко внизу блестело изумрудное озеро и виднелась желтая нить караванной тропы, ведущей в Дагу. Наконец я, запыхавшись, добрался до вершины перевала — путь отсюда на плоскогорье лежал сквозь темную, мрачную расселину. Там, дрожа от холода, меня поджидали пятеро молодых ребят со старомодными ружьями.
— Вы — охрана? — спросил я, и они кивнули в ответ. Мы сели, дожидаясь Хоцзучи с лошадью.
Затем мы двинулись по узкой тропе, прилепившейся к самому краю головокружительного ущелья, и вскоре вышли на бескрайнее плоскогорье, там и сям испещренное карстовыми воронками. Такой пейзаж типичен для окрестностей Лицзяна — огромные провалы, заросшие по краям деревьями, которые укрывают от взгляда эти бездонные дыры, уходящие глубоко в толщу земли. Вокруг не было видно ни души — только море сосен, окруженное горами. Мы условились, что, доведя нас до известного в тех краях места под названием Храм Разбойников, где тропа начинала плавно спускаться вниз к Лицзяну, наши сопровождающие повернут обратно. Это место было самой высокой точкой плоскогорья, расположенного на высоте 3350 метров. Шагая час за часом в гнетущей тишине и полном одиночестве, мы совсем умолкли.
Наконец мы подошли к повороту, откуда уже виднелся пользовавшийся дурной славой храм. Внезапно на дороге как будто ниоткуда появилась банда из десяти человек — одеты они были бедно, но каждый имел при себе старое ружье. Мы не стали останавливаться, и они присоединились к нашей группе. Спустя какое-то время один из них заговорил.
— Куда идете? — спросил он меня на языке наси.
— В Лицзян, — бодро ответил я.
Он призадумался.
— А ты понимаешь наси, — улыбнулся он.
Между ними и моим слугой завязалась оживленная беседа; охранники из осторожности молчали. Хоцзучи объяснил, кто я такой, где живу и откуда мы едем. Я немедленно разгадал род занятий незнакомцев, однако решил до поры до времени помалкивать. Смерть меня не пугала, однако перспектива явиться в Лицзян раздетым до нижнего белья радовала мало. Мы подъехали к симпатичной полянке среди сосен, где я спешился и пригласил всех присесть. Из корзины, которую вез Хоцзучи, я достал кувшин и миску, наполнил ее до краев и сказал:
— Пейте вино.
Миска пошла по кругу; мужчины постепенно развеселились и смягчились. Интерес к моей поклаже сошел на нет, и никто уже не спрашивал, сколько я везу с собой денег. Я как бы невзначай упомянул, что денег у меня с собой нет вовсе, поскольку их отправили заранее с караваном.
— Мы — люди бедные, — сказал один из незнакомцев, — зарабатываем чем можем. — Он снова отхлебнул вина из миски. — Однако ты, как видно, хороший человек. Мы о тебе не раз слыхали. Я тебя вижу в первый раз, но однажды ты спас жизнь мне и моему другу. Помнишь старуху, которая приходила к тебе в прошлом году и спрашивала лекарство для мужчин, которые обожглись при взрыве пороха? — С этими словами он опустил штаны до колен и показал мне шрамы на ногах и на животе.
Я тут же все вспомнил.
— Так это было для тебя! — воскликнул я.
— Да, — подтвердил он, надевая и подвязывая штаны.
Воспоминание встало у меня перед глазами. Однажды, вернувшись домой поздно вечером, я обнаружил, что во дворе сидит старушка из горной деревни и горько плачет. Сквозь рыдания она объяснила мне, что в тот самый день после обеда ее сын с двумя друзьями делали порох для охоты в большом котле. Один из мужчин по рассеянности бросил прямо в котел зажженную сигарету…
— Они еще дышат, — сообщила она мне, — но вся кожа на бедрах и животе у них сгорела.
Больницы в Лицзяне не было, так что старушка решила, что помочь ей смогу только я, и прошла сорок ли (больше двадцати километров), чтобы попросить у меня лекарство. Случай был весьма серьезным; я подумал, что при такой площади ожогов мужчины наверняка умрут. Что делать? Если я дам лекарство, но оно их не спасет, меня будут считать убийцей, и разгневанные члены семей и родственники умерших наверняка не оставят меня в живых. Таковы здешние обычаи. И тем не менее долг требовал сделать все, что в моих силах. Я созвал слуг и соседей и вынудил старуху дать при них клятву, что семья не будет требовать с меня ответа за смерть этих мужчин — а такой исход, честно предупредил я, более чем вероятен, если их ожоги действительно настолько велики. Она поняла меня и поклялась великим богом Саддоком со Снежной горы, всеми прочими богами и духами могущественных нагарадж, что живут в горах, озерах и деревьях. Я снабдил ее немалыми запасами ваты и сульфаниламида в порошке и велел каждый день аккуратно присыпать раны пострадавших.