– Лучше глянь, свояк, что за вещица. Лако. Руку мастера с того берега Лапскеры видно!
Деревяшка подошел к картине, сдернул с нее ткань.
Вид человека на портрете привел Лазаруса Амшора в оторопь, настолько живым он казался.
– Мать моя женщина… – с чувством сказал он, подходя к картине и протягивая руку, чтобы потрогать раму. Человек на портрете моргнул. Лазарус замер с протянутой рукой и тоже моргнул. Нарисованный господин моргнул еще раз, в упор посмотрел на смотрителя, разомкнул нарисованные губы и сказал:
– Руки помой сначала, а потом лезь холст щупать. – И добавил презрительно: – Деревенщина.
Лазарус, все еще не опуская руку, попятился. За его спиной застыл Деревяшка, полностью оправдывая свое прозвище. Гвоздь мелко-мелко дрожал, припав к стенке.
Портрет окинул взором присутствующих, повел бровями, сложил губы в трубочку и громко сказал:
– Бу!
* * *
Все же породу не перешибешь даже пятью годами зубрежки виршей Зурбана, разбором новелл Марагоны, анализом античных пьес и обретением собственного первого литературного опыта.
Биллингемы, виноделы и деловые люди, упрямы, честолюбивы, и решения принимают мгновенно. Иначе собрать урожай, из которого сделают потом прославленное «Амриконе» или крепкое «Шанди Мари», когда вчера еще рано, а сегодня уже поздно, не выйдет. Опоздал или поторопился – и виноград уже ни на что не годен.
Себастьян часто наблюдал, как дядя Ипполит ходил по виноградникам, пробуя ягоды, – вдумчиво, прикрыв глаза, смакуя вкус. Затем он сплевывал косточки, промокал губы салфеткой и выносил вердикт: можно. В дело вступал Хенрик, и по его приказу на виноградники собирались работники с огромными корзинами. Над лозами стоял непрекращающийся гул голосов, то там, то здесь кто-нибудь запевал веселую песню.
И вот теперь Хенрика нет. Вино в этом году наверняка будет хуже, чем обычно, – все знают, как на ягоды влияет колдовство. А тут колдовство было самое черное, какое можно представить. После которого люди пропадают, превращаются, умирают…
Себастьян позволил себе полминуты посидеть в полнейшем ступоре. Его одолевали мрачные мысли. Что предпримут воры, обнаружив, что портрет волшебный? Уничтожат его? Выбросят? Куда бежать? Где искать? Что делать?
Но природный оптимизм и смекалка все же взяли верх над отчаянием. В купе уже стали возвращаться пассажиры. Юноша поднялся и, дивясь снизошедшей на него спокойной уверенности, вышел на платформу.
Паровоз выпустил клуб дыма, состав дернулся, отчаянно прозвенел колокольчик, и поезд отошел, постепенно набирая ход.
Себастьян остался один. Он повернул в буфет, где, сверкнув улыбкой, узнал у миловидной болтушки-официантки, куда следует сообщать о пропаже.
– Вам, в полицейский участок надо, – ответила девушка, стреляя глазками. Молодой господин ей приглянулся. – А всякие забытые вещи обычно у станционного смотрителя хранятся.
– И что, бывает, что за ними обращаются?
– Никогда, – честно ответила девушка. – Место у нас, сами видите, не слишком бойкое. Да и что это за вещи – так, мелочи. Кто книжку оставит на скамейке, кто платок потеряет.
– Спасибо, красавица, – сказал Себастьян, присовокупив к словам монетку.
Девушка порозовела от удовольствия и смущения и сделала книксен:
– И вам спасибо, сударь. А смотритель – вон там его будка.
– И снова спасибо, – улыбнулся Себастьян. – Скажи еще, когда тут следующий поезд на Ранкону?
– Только утром, сударь.
Воры, размышлял Себастьян, бодро шагая в сторону будки смотрителя, скорее всего местные и будут ждать оказии, чтобы увезти картину из Крамслоу. Если, конечно, не спрятались где-то в поезде, который сейчас на всех парах мчится в столицу, или не избавились от насквозь магической вещицы. Только бы дядюшке хватило здравого смысла не наделать глупостей… Первым делом надо узнать у смотрителя, не видел ли он, как из поезда выносили картину.
Переступив порог, Себастьян испытал странную смесь облегчения и злости. Судя по голосу, который доносился из комнаты, дядя был в полном порядке, если так можно сказать о портрете. С другой стороны, воров хотелось ткнуть физиономией во что-нибудь твердое, чтобы расквитаться за доставленные неприятные минуты.
– …Значит, говоришь, – гудел дядя, – тут в ночь грузовой пойдет?
– Да, г-господин хороший, – с запинкой отвечал мужской голос.
Себастьян вошел в комнату.
– А, племянничек! – немедленно обратился к нему дядя. Портрет стоял возле окна, лицом к входной двери. У стола в полной растерянности сидел мужчина в серой форменной куртке железнодорожника – вероятно, смотритель. У стенки жались двое, невзрачно одетые и с тоской в глазах. Все троен были очень бледны.