— А скажи, Прохор, часто тебя девка помоями обливала? — подошел, одноглазо улыбаясь, Леха.
— Помоями никто не приваживал, брехать не стану. А вот фикус, что на окне у ней стоял, перевернула девка по нечаянности на мою голову. Полюбоваться хотела, послушать, окно отворила, а фикус и уронился. Вот оказия была! — вытирал Прохор слезящиеся глаза.
— И как же дальше ваша любовь сложилась? — уже не мог сдержать смех Данила.
— Ну, мы любились не то что нынешние — низом. Мы сердешно страдали. И вот так-то, через год после моих песен, вышла Любушка на крыльцо. Ну и сказывает, что не стало ее мочи от страданиев. Не только она, весь дом извелся. Спать не могут. Что уже и свету нет от жизни той. И даже барбоска, едва я ухожу, весь день напролет мои песни поет. От них у всей семьи головы разрываются, — говорил мужик, вытерев глаза. — Жаль себя, молодого, стало.
— И что же Любушка?
— Сказала, что свет ей не мил стал. Изболелась она всей требухой. Извелась вконец. Я и сжалился, предложил женой моей стать. Ну и, как в благородстве полагается, на коленки упал испросить ее согласья. Хотя и без того знал, что до обмороку обрадуется. Она и впрямь аж к стене избы привалилась задницей, чтоб не скатиться с ног, виду не подать, что от счастьев нежданных обомлела. Сама ничего не могла ответить, за тятькой пошла сказать про то, какую честь я им оказываю, предлагаясь в сродственники. Ну, отец ее из избы вышел. Подошел ко мне и говорит, мол, парень я — хоть куда! Но молодой покуда. Опыту недостает. А вот если оженюсь теперь, то через зиму в армию возьмут. Легко ли бабе столько лет маяться одной? Ить дите появиться может. Уж лучше опосля службы про то поговорить. Тогда и у меня возраст станет подходящий. И они приданого девке поднакопят. Я и послушался. Оно и верно, Любушке-голубушке в тот год пятнадцать зим сравнялось. Молода шибко. Тяжко станет ей без меня. Но глаз с девки не сводил. Следом ходил. Стерег ее от всех. До самой весны, когда меня вместе со всеми повезли проверять на годность в армию.
— Ты там первым солистом был? — расхохотался Килька.
— Кем? — нахмурился Прошка, посчитав, что его обозвали. Когда до него дошло, продолжил: — Да не взяли меня! Навовсе сберечь решились красу мою! Ить в армии тяжко бывает. А я — первейший парень на местечке! Вздумали меня в доме оставить. Навроде на подкорм. Сказали, что всем я вышел. А вот рост и вес малость недотянул. Я и воротился. В местечке нашем на тот момент мужичий голод был. Девок можно было заместо коней впрягать. А парней — навовсе нет! Кто в армии, кто в городе. Другие — женатые. Холостыми были только я и Антон-сторож. Ему уже за девятый десяток перевалило. Он трех жен пережил. Вдругорядь сам не стал свататься. Гробы выносить не одюжил бы. Вот мы с ним и холостяковали. Вдвоем, — улыбнулся Прошка и, закурив, затянулся дымом до пяток, рассказ продолжил: — На посиделках мы с Антоном первейшими гостями заделались. Дед в краковяку уже не одолевал. Только сучил ногами. Ну а я, стало быть, за него и за себя. Старался со всех сил. Все ж весна, кровя играли. И так-то я выманил Любушку с избы. Пряниками глазированными. Она весь кулек уплела. Тут я насмелился и говорю ей, мол, ежли поцелуешь, еще и конфетов дам. Девка глянула на меня, пряники у ней обратно вывернулись. Спугалась мою красу своими губами спортить. Но опосля свыкаться стала. Я ей показал во что горазд. У меня по молодости ухи злей, чем хвост у барбоски, крутились. Дергал ими, когда довольным был. Вот только тятька ее опять заерепенился. И лишь осенью обещался выдать за меня Любушку.
— Это как же сама девка решилась? — удивился Килька.