Однажды я засталъ Анну Васильевну на террасѣ въ оживленныхъ переговорахъ съ Булкенфрессомъ. Музыкантъ раздраженнымъ тономъ жаловался на то, что Fraülein Hanna условилась съ нимъ утромъ повторить "за leèon de piano" и просила его зайти въ ней для этого въ 6 часовъ послѣ обѣда, что онъ и исполнилъ, но не нашелъ ея дома и, узнавъ, что она въ павильонѣ, у "madame von Lubianski", отправился туда за нею, но что тамъ этотъ "гробіанъ Педрушка, der wilde Grum въ красный жилетъ", не пустилъ его и "такъ глупо — il est donc si pête (bête), vous savez! — сказалъ ему, что никого дома нѣтъ и не при-ни-ма-ютъ; іmachinez vous èà!" негодуя и передразнивая Петрушку, восклицалъ Булкенфрессъ, очевидно до крайности разобиженный.
— Но… можетъ въ самомъ дѣлѣ ихъ нѣтъ тамъ, можетъ онѣ въ садъ пошли… говорила на это Анна Васильевна.
— Нѣтъ? заколотилъ себя въ грудь Булкенфрессъ. — Можетъ быть, душа ихъ полетѣла въ садъ или другой мѣсто, а ихъ персонъ тамъ сидятъ, въ павильонъ, желчно сострилъ онъ, — я самъ чрезъ окошко слышалъ, какъ онѣ оба смѣялся… Madame Lubianski очень весело жить теперь…
Всѣ черты Анны Васильевны болѣзненно сжались, точно иголкой укололи ее. Она съ отвращеніемъ и тоской отвернулась отъ нахала…
— Борисъ, а, будь такой добрый, взволнованнымъ голосомъ обратилась она ко мнѣ,- сходи… туда… скажи, что прошу я Галечку… что ей надо, — чтобъ урокъ шла брать…
— Сейчасъ, сейчасъ, Анна Васильевна!
Я вбѣжалъ прямо въ гостиную павильона. Въ глубинѣ комнаты, на низкомъ диванѣ, сидѣли рядомъ Любовь Петровна и Галечка и разсматривали какой-то альбомъ.
— Pardon, madame, сказалъ я, расшаркиваясь такъ церемонно, что Любовь Петровна разсмѣялась, — я пришелъ за mademoiselle Anna.
— За мной? Галечка холодно и величаво смѣрила меня удивленнымъ взглядомъ.
— За вами. Вы должны въ 6 часовъ prendre votre leèon de musique, и ваша maman проситъ васъ идти.
— Maman? Почему она знаетъ?
— Ей сказалъ вашъ учитель. Онъ самъ приходилъ сюда, только его не пустили…
— Кто не пустилъ? въ свою очередь, подняла на меня удивленные глаза Любовь Петровна.
— Вашъ Петрушка.
— Quel idiot! засмѣялась она, приподнявъ плечи.
— Хорошо, я сейчасъ приду, все такъ же величаво объявила мнѣ "губернаторша".
Я поклонился и вышелъ.
Невдалекѣ, подъ деревомъ, ждалъ меня Булкенфрессъ.
— Галечка сейчасъ придетъ, сказалъ я ему и хотѣлъ пройти мимо, но онъ остановилъ меня вопросомъ:
— A вы спросилъ Frau von Lubianski, зачѣмъ она мнѣ дверь въ носъ заперъ?
— Я сказалъ, что васъ не пустилъ въ ней Петрушка.
— A она што сказалъ? съ сверкающими любопытствомъ и нетерпѣніемъ глазами воскликнулъ музыкантъ.
— Она сказала: quel idiot!… Она это про Петрушку сказала, Herr Bogenfrisch.
— A о мнѣ што? спросилъ онъ опять, пропустивъ безъ вниманія мое лукавое намѣреніе.
— A про васъ ни слова, ни единаго.
Булкенфрессъ сложилъ губы въ вислую улыбку и вдругъ озадачилъ меня новымъ, неожиданнымъ вопросомъ:
— Comment prenez vous le thé, cheune homme?
Я, недоумѣвая, поднялъ на него глаза.
— Versteht sich: avec du lait ou du citron?
— Съ молокомъ, отвѣчалъ я, смѣясь.
— A вы знайтъ, што съ цитронъ дѣлаютъ, кагда чай выпилъ?
— A что?
Я не понялъ въ первую минуту.
— Какъ што-о, какъ што-о! поблѣднѣвъ отъ какого-то внезапнаго прилива злости, передразнилъ меня Булкенфрессъ. — Сокъ въ чашка остался, — а корка вонъ выкинулъ, въ помойный яма… Вотъ што!
— Ну да, — это конечно!
И я окончательно расхохотался.
— А! вамъ ошень смѣшно? уже шипя говорилъ онъ.- A вы желай qu'on vous jette par la fenêtre, въ помойный яма?…
— Нѣтъ, не желаю!
— И я не желай! A это со мной сдѣлалъ Frau von Lubianski! воскликнулъ музыкантъ, задыхаясь и подлавливая кончикомъ носа спадавшія очки, — mit mir, Johann-Maria Bogenfrisch aus Salzburg!…
И, вскинувъ на меня свои маленькіе раздраженные глазки, онъ мотнулъ головой съ какимъ-то угрожающимъ видомъ. — и побѣжалъ прочь по направленію Галечкинаго флигеля.
— Вотъ откуда первая туча! пронеслось у меня въ головѣ. Въ тотъ же вечеръ я передалъ весь этотъ разговоръ m-r Керети.
— Quel animal, quel animal! воскликнулъ онъ, выслушавъ меня, — avec sa manie de fourrer son nez partout! Il se fera écraser comme un insecte, — qu'il est, домолвилъ мой честный французъ, гадливо поморщившись.
— A намъ съ вами давно бы пора вернуться а Tikvode (то-есть въ Тихія Воды), проговорилъ онъ, помолчавъ, — l'air n'est plus sain ici!…
XXXI
Воздухъ становился нездоровымъ и для нашего больнаго, — онъ начиналъ плохо спать. Ночи онъ и прежде проводилъ напролетъ безъ сна, сидя въ своемъ креслѣ у окна, — но за то вознаграждалъ себя продолжительнымъ утреннимъ и послѣобѣденнымъ отдыхомъ. Теперь онъ утромъ не отдыхалъ совсѣмъ. — Не могу, отвѣчалъ онъ коротко и неохотно на заботливые вопросы сына, отворачивая отъ него свои глубокіе, говорящіе глаза, языкъ которыхъ такъ привыкъ понимать Вася. Но мы догадывались, — онъ не спалъ отъ нетерпѣнія, потому что ждалъ ее каждое утро, отъ тревоги — потому что она могла и не придти… По мѣрѣ того, какъ шло пока въ лучшему его физическое состояніе, все пламеннѣе, казалось, обнимала его та безконечная страсть въ красавицѣ-женѣ, которая, какъ говорила тогда Анна Васильевна матушкѣ, "загубила и его, и ея жизнь". Въ ея присутствіи онъ весь замиралъ отъ счастія, онъ жадно упивался звуками ея гортаннаго, низкаго голоса, онъ блаженнымъ и восхищеннымъ взглядомъ весь приникалъ въ ней, любуясь каждою прядью ея волосъ, каждою складкой ея одежды, и будто всю ее, весь ея стройный обливъ, со всѣми этими волосами и складками, хотѣлъ запечатлѣть у себя гдѣ-то внутри, глубоко, глубоко, чтобы тамъ, въ глубинѣ его души, вѣчно и царственно сіялъ ея образъ, какъ царственно сіяла она для него живая, улыбающаяся алыми своими устами и прикрывающая длинными рѣсницами блестящую эмаль своихъ очей, каждый разъ, когда его алчный взглядъ встрѣчался съ ними… Уйдетъ она, — онъ долго еще сидитъ недвижный и нѣмой, словно очарованный, — "онъ въ свое зеркало на нее глядитъ", говорилъ въ этихъ случаяхъ Вася съ натянутою улыбкой. A черезъ нѣсколько времени на выразительномъ лицѣ недужнаго заговоритъ опять какая-то внутренняя и уже мучительная тревога: точно старается онъ припомнить что-то недавнее, близкое и неразрѣшенное имъ, что-то требующее отвѣта и неотвязчиво долженствующее волновать его, пока онъ не отыщетъ въ себѣ этотъ отвѣтъ, пока не найдетъ слова загадки… A какъ найти это слово? И все сильнѣе и видимѣе росло въ немъ скорбное недоумѣніе, — онъ все пристальнѣе и дольше вглядывался въ сына, допрашивая взглядомъ и не смѣя спросить словомъ, какое общее имъ и невѣдомое еще ему горе гложетъ душу этого, черезъ силу улыбавшагося, несчастнаго мальчика? A Вася блѣднѣлъ и худѣлъ съ каждымъ днемъ, и все шире становились зрачки его глазъ, очеркомъ своимъ еще такъ недавно напоминавшихъ глаза его матери, — и съ каждымъ днемъ становилось для него труднѣе и тяжелѣй его лицемѣріе — его святое лицемѣріе — предъ недоумѣвавшимъ взоромъ его отца. Съ какою невыносимою тоской, помню, глядѣлъ я на него, когда, бывало, вернувшись въ свою комнату отъ Герасима Ивановича, которому онъ только-что, преувеличенно смѣясь, передавалъ какой-нибудь нѣмецкій анекдотъ, — онъ падалъ, безсильный, на свою кровать, закинувъ руки за голову и устремивъ въ потолокъ эти пугавшіе меня, расширенные и тупо неподвижные зрачки свои. Отъ этой-ли необходимости таиться отъ отца, отъ другаго-ли, еще глубже захватывавшаго его, сознанія, — онъ словно не смѣлъ уже болѣе никому глядѣть въ лицо и, какъ преступникъ предъ судьей, избѣгалъ чужаго взгляда. Съ такимъ же болѣзненнымъ напряженіемъ избѣгалъ онъ и всякаго разговора о матери, — онъ и называлъ ее теперь не иначе, какъ "она", и только въ томъ случаѣ, когда нельзя было не упомянуть о ней. Онъ даже — я это чувствовалъ, — тяготился тѣмъ, что я тутъ, рядомъ съ нимъ, что ему иной разъ нельзя не перекинуться со мною словомъ, сознавая вмѣстѣ съ тѣмъ, что я не безполезенъ ему, что, занимая его отца разговоромъ или чтеніемъ по цѣлымъ часамъ, я принималъ на себя, изъ дружбы къ нему, половину его обязанностей, что онъ въ это время могъ отдохнуть, прилечь, остаться одинъ. — и робко иной разъ протянутая его рука, слабо сжимая мои пальцы, какъ будто просила меня простить ему… Но одна мысль, одно желаніе владѣли имъ теперь, — отгадать было не трудно, — взять отца и увезти его куда-нибудь далеко, далеко, куда бы и слуха не доходило о ней, гдѣ бы не было ни этого печальнаго, перепуганнаго лица Анны Васильевны, ни сверстника, вольнаго и невольнаго свидѣтеля всего этого позора!..