Догадка студента о "моральной причинѣ" тѣмъ не менѣе произвела впечатлѣніе на Ѳому Богдановича. Онъ задумался, потеръ рукой свою лысину и, вспоминая вдругъ:
— Савелій тотъ старый, началъ онъ, взглянувъ на Булкенфресса и меня, сказалъ, что оба вы тутъ были, когда…
— Были, подтвердилъ я тотчасъ же.
— A ты хиба не спалъ, Борисъ, что въ садъ попалъ съ ними?
— Я спалъ, когда меня разбудилъ Савелій и просилъ помочь ему, что Герасиму Ивановичу вздумалось въ садъ…
— A онъ часто на шпацырь (прогулку) въ садъ велѣлъ себя возить ночью? спросилъ меня студентъ.
Я нѣсколько смутился отъ этого вопроса.
— Я не могу сказать вѣрно, отвѣчалъ я, подумавъ, — но меня сегодня въ первый разъ разбудили…
— И не замѣтили въ паціентѣ какого-либо симптома, по коему можно было бы заключить о предрасположеніи его организма къ тому, что случилось съ нимъ? началъ Людвигъ Антоновичъ новый затруднительный для, меня вопросъ.
Булкенфрессъ значительно взглянулъ на меня, какъ бы приглашая не торопиться отвѣтомъ.
Я сказалъ, что замѣтилъ необычное Герасиму Ивановичу волненіе, какъ предъ прогулкой, когда онъ настойчиво и безъ всякихъ объясненій требовалъ только, чтобъ его везли въ садъ, такъ и во время прогулки, что причины этой его тревоги ни я, ни Савелій объяснить себѣ не могли, что въ аллеяхъ было, дѣйствительно, темно и нельзя было видѣть его лица, и онъ ничего не говорилъ, кромѣ "вези" да "вези", что, наконецъ, когда мы остановились на одномъ мѣстѣ — на какомъ именно я не упомянулъ, и пріостановился, соображая, какъ бы обойти половчѣе весь этотъ страшный эпизодъ предъ "храмомъ отдохновенія", — на этомъ мѣстѣ, объяснилъ я, я услыхалъ ужасный крикъ, — какъ будто онъ чего-то страшно испугался, домолвилъ я невольно, — и шумъ паденія Герасима Ивановича въ кусты…
— Любопытно, медленно проговорилъ студентъ, — какой предметъ или явленіе могли возбудить въ его мозговыхъ нервахъ это непонятное съ вашихъ словъ ощущеніе страха, или испуга…
Булкенфрессъ привскочилъ на мѣстѣ, какъ будто озаренный мыслью, объяснявшею все.
— A вы забилъ вашъ собака? крикнулъ онъ мнѣ,- какъ онъ мене совсѣмъ хотѣлъ на куски раздирать?…
— Нѣтъ, не забылъ…
— И вообразитъ, Ѳома Богданшъ, началъ снова захлебываться музыкантъ, — я совсѣмъ не знай, што съ этимъ собака сдѣлался, когда мы становились на то мѣсто, онъ изъ-за деровъ выскочилъ и началъ лайть такъ страшно, что я самъ содригался и думалъ, онъ будетъ сейчасъ меня раздирать. И въ этотъ самъ время, — голосъ музыканта рѣзко перешелъ въ минорный тонъ, — я увидалъ бѣдній, бѣдній Герасимъ Иваншъ всталъ въ кресло… и вдругъ, какъ если ноги его срѣзалъ большой ножъ, упалъ какъ полѣнъ дровъ, носъ впередъ въ дерева… И я думалъ, онъ завсѣмъ уже мертвій!.. Вы спрашвувалъ, и Булкенфрессъ поворотилъ къ Людвигу Антоновичу плаксиво скорченное лицо свое, — вы спрашивалъ: какой тутъ мошетъ быть моральный пришинъ?… Вотъ онъ пришинъ!
И онъ указующимъ жестомъ ткнулъ пальцемъ по направленію стола, подъ которымъ на кокрѣ, мирно уложивъ носъ свой на переднія лапы, отдыхала злополучная Сильва отъ ночныхъ своихъ похожденій.
— A щобъ тебя волки, зъили, песъ анаѳемскій! крикнулъ въ первомъ пылу негодованія Ѳома Богдановичъ и отпустилъ "моральной причинѣ" Булкенфресса такой пинокъ каблукомъ, что бѣдная собака перевернулась на спину отъ перепуга и, съ поджатою отъ боли заднею лапой, кинулась въ спальню Керети подъ кровать, отчаянно взвизгивая и воя.
Наставникъ мой, весь блѣдный, отдѣлился отъ коммода ишагнулъ въ Ѳомѣ Богдановичу.
— Que vous а donc fait ma chienne, monsieur, pour que vous lui infligiez ce châtiment? проговорилъ онъ глубоко оскорбленнымъ тономъ.
Музыкантъ невыразимо насмѣшливо глянулъ на него поверхъ очковъ: "Il s'agit de sauver l'honneur dune femme, d'une mère", такъ и говорилъ, казалось мнѣ, его саркастическій и наглый взглядъ.
— Ну, извините, извините, мусье, не сердитесь! тотчасъ же приходя въ себя и, очевидно, ужасно раскаяваясь въ своемъ поступкѣ, бросился Ѳома Богдановичъ обнимать моего гувернера. — Не помретъ отъ того псица ваша, pas mourir, la chienne, объяснилъ онъ по-французски, — а Герасимъ мой бѣдный вѣдь слышали. отъ ея лаю, можетъ, и жизнь свою кончитъ…
Добродушный Ѳома Богдановичъ собирался, повидимому, ещеразъ заплакать, какъ дверь изъ корридора снова отворилась и въ нее глянуло чье-то женское лицо.
— A кто тамъ? крикнулъ онъ и немедленно же метнулся въ двери.